Серебряный лебедь - Лампитт Дина. Страница 28

Во внезапно наступившей тишине раздался высокий голос старого священника, произносящего слова, открывающие церемонию. Жених и невеста преклонили перед ним колени, и их жизни перед лицом Господа были соединены до конца их дней на этой земле.

А в толпе тихо плакал Мэтью Бенистер, не его слезы остались незамеченными на фоне других слез, пролитых в тот день.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда изящный корабль с гербом Гейджей на топ-мачте выходил из порта Дувр, дул легкий игривый ветерок, и судно пошло по воде, как прекрасный лебедь. Сибелла, стоя на палубе и глядя на белые паруса, радостно устремленные к утреннему небу, смеялась и хлопала в ладоши. Она была и женщиной, и ребенком одновременно. Ее глаза горели от возбуждения и восторга, а чувственные губы были переполнены любовью, уже изведанной в объятиях мужа. И Джозеф, как всегда, изысканно одетый в пурпурный сюртук с розовой отделкой, смеялся вместе с нею, глядя на мир по-новому, ее глазами.

Несмотря на все свои странности и репутацию мота и повесы, он любил ее даже больше, чем раньше. Лондонское общество считало маловероятным появление какой-нибудь миссис Джозеф Гейдж, а уж что в такой роли выступит никому не известная шестнадцатилетняя девочка из отдаленного района Суррея — это казалось просто невозможным.

Но Джозефу было совершенно безразлично мнение света. Он слушал только свое сердце и, даже окажись Сибелла беспризорной уличной девчонкой, не изменил бы своего решения.

Он тихо сказал ей:

— Сибелла, знайте, что я сделаю для вас все.

— Вы уже сделали.

Она повернулась к нему в солнечном свете, и его свадебные подарки — внушительных размеров циркон из Сибири, окруженный жемчужинами, золотое кольцо с индийским рубином и изумрудные серьги с бриллиантами, привезенные из Турции, — волшебно засверкали.

— Дорогая моя, того, что я украсил вас драгоценностями, еще недостаточно. Я делаю это только для того, чтобы удовлетворить свои капризы — капризы богатого человека. Нет, я хотел сказать, что буду служить вам всей своей душой.

Зеленые глаза Джозефа утратили обычное безразличие, всегда скрывавшее его истинные мысли, и вдруг засверкали, подобно камням, которые он дарил ей.

— Вы любите меня, Сибелла? Вы были суждены мне в жены, даже если бы весь мир отправился в преисподнюю.

Вместо ответа она обняла его, ощущая щекой прикосновение вышитой ткани жилета, и, прижавшись подбородком к груди мужа, ответила:

— Я хочу, чтобы так было всегда, чтобы я была защищена от всего и всех, как сейчас.

Выражение лица Джозефа изменилось, но Сибелла не могла понять, что оно означает.

— Почему вы так говорите? — спросил он.

— Меня иногда пугает будущее.

— Из-за того провидческого дара, которым, по вашему мнению, вы обладаете?

— Но я действительно наделена такими способностями, Джозеф! Они всегда были во мне.

Его улыбка показалась ей циничной, когда он немного отодвинул ее от себя и, глядя прямо в лицо, мягко спросил:

— Тогда… что ждет меня? Скажите-ка мне!

В ответ Сибелла взяла его за руки и повернула их ладонями к себе. Затем внезапно отвернулась и снова облокотилась на перила, которыми была огорожена палуба. Она смотрела на море, и губы ее дрожали.

— Ну, что вы там увидели?

— Там большая печаль, Джозеф. Я вижу, что вы испуганы и одиноки.

Она закрыла лицо руками, чтобы не видеть выражения лица самого изысканного и знатного человека в Лондоне, Джозефа Гейджа.

— Тогда ваш дар подводит вас, моя милая, потому что вы увидели мое прошлое.

— Ваше прошлое?

— Да. Хотя я и казался всему миру самым счастливым человеком на свете, был богат и мог тратить деньги по своему усмотрению, на самом деле я все-таки был испуган и одинок. Человек может провести молодость, веселясь, гуляя, пьянствуя и ни о чем не задумываясь, но когда его жизнь переходит через определенный рубеж, этого становится мало.

— Почему?

— Потому что никому не хочется умереть в одиночестве, Сибелла. Каждый смертный должен иметь рядом спутника, с которым пройдет свои последние преклонные годы.

— Но вы же еще не стары. Вам нет и тридцати пяти!

— Это как раз то время, когда человек устает от бездумной жизни и развлечений и у него появляется желание оставить после себя какой-то след на земле.

— Вы имеете в виду ребенка?

— Да.

Глаза Джозефа снова наполнились необъяснимым теплом. Он обнял жену одной рукой за талию, а другой погладил ее розоватые волосы, рассыпавшиеся по плечам беспорядочными кудрями.

— Вы подарите мне сына, Сибелла?

Джозеф наклонился поцеловать ее, и легкий океанский ветерок подхватил полы его сюртука, развевая их за спиной, от чего он стал похож на принца, сошедшего на эту палубу прямо с радуги, как в сказке. Но его объятия были вполне земными — губы в горячем поцелуе прижались к ее губам, а руки скользили по изящным изгибам ее груди. Когда они вернулись в красивую каюту, которую Джозеф обставил ничуть не хуже, чем любую спальню в своем лондонском доме, он нежно взял ее за подбородок и посмотрел в самую глубину ее прозрачных глаз.

— Я больше не хочу знать никаких тайн, — сказал он. — Иногда лучше поменьше знать. Верьте в меня, моя золотая, и не пытайтесь гадать, что случится в будущем.

Сибелле было несказанно приятно прижаться к нему, как к отцу; она почувствовала себя защищенной от всех опасностей, известных ли заранее, пришедших ли неожиданно…

В тот день, когда Джозеф и Сибелла уплыли во Францию, Мелиор Мэри встала за час до рассвета и оделась в костюм для верховой езды из тафты серебристо-металлического цвета. На голову она надела изящную шляпку с перьями и, натянув перчатки и взяв в руки хлыст, вышла из замка Саттон через маленькую боковую дверцу, ведущую почти прямо к конюшням. В темноте она пересекла мостовую и бесшумно подняла деревянный засов на тяжелой двери. Сразу же пахнуло сеном и конским волосом, послышались позвякивание упряжи и неумолчный стук копыт лошадей, переступавших 5-ноги на ногу в своих темных стойлах. Привычным движением руки, как проделывала много раз, она зажгла фонарь, стоявший внутри.

В мягком оранжевом свете сразу стали видны очертания конюшни и остатки великолепной коллекции лошадей Джона Уэстона. Фидл, за долгие месяцы привыкшая к этому ритуалу, приветливо заржала. Мелиор Мэри почувствовала себя виноватой, зная, что в комнате над конюшней спит Гиацинт, и поторопилась оседлать свою лошадь. То, что ей захотелось покататься одной, совсем не говорило о том, что она охладела к Мэтью Бенистеру. Просто она любила побыть в одиночестве пару часов в день, и прежний опыт подсказывал ей, что нужно встать, пока домашние еще спят.

Она надела на лошадь седло, вывела ее на улицу. Боясь наделать слишком много шума, девушка не стала садиться на нее, пока не дошла до травы, где располагалась очень удобная приступка. Теперь можно было ехать, проносясь галопом по лесу Саттон в лучах зари, окрашивающей небо в нежные тона. И с каждым новым лучом солнца сердце ее билось все быстрее и радостнее, ведь когда-нибудь все это станет ее собственностью — и весь лес со своими обитателями, и фермы, и постройки, и ее любимый замок Саттон. Да и не была ли она уже в свои пятнадцать лет королевой графства? На свадьбе Сибеллы все поворачивались и смотрели ей вслед, когда она входила в залу и снимала шляпку с перьями, чтобы продемонстрировать свои прекрасные серебристые волосы и глаза цвета диких фиалок. Какой-то незнакомец выкрикнул: «Вот идет сама красота!» — и другие поддержали его. Она повернула голову в их сторону, улыбнулась и увидела сотни кубков, поднятых в ее честь, в честь Мелиор Мэри, дочери Джона Уэстона, наследницы самого прекрасного здания в Суррее.

Лес поредел, и девушка поняла, что в темноте направила лошадь в сторону старого источника святого Эдварда, который находился у разрушенного дома. Ей никогда не нравилось это место, оно казалось неестественно тихим и спокойным, да и на самом деле было таким. И сейчас здесь было холодно, что совсем не соответствовало чудесному летнему рассвету. Руины слева от нее уходили далеко назад, и Мелиор Мэри вдруг поймала себя на мысли, что эти развалины, в сущности, очень хорошо сохранились и по-прежнему тянутся к солнцу, окрашивавшему все вокруг в малиновый цвет. Стоило немного прищурить глаза, как это здание представало перед нею почти в том виде, каким было много веков назад, до того, как его покинули люди. И тогда оно стало медленно разрушаться.