Царь нигилистов 5 (СИ) - Волховский Олег. Страница 24

Коля Богаевский, кадет примерно двумя годами старше, попросил разрешения сесть рядом на бревнышко и, получив оное, шепнул почти в ухо:

— Ваше Императорское Высочество, ночью будет продолжение. Примите участие?

— Спасибо за приглашение, — одними губами сказал Саша. — Только без вина, а то я вас не отмажу по второму разу.

— И без табаку?

— Это безусловно. Вино я ещё стерплю.

— В полночь, — сказал Николай.

— Договорились.

Саша поразмышлял на тему, брать ли с собой Володьку. С одной стороны, он ведь всё равно узнает и смертельно обидится. С другой: удержится ли у него язык за зубами?

Но отделаться от Володи не удалось, спал он чутко. Брат выскользнул из палатки вслед за Сашей в ночной, пахнущей хвоей и фиалками лес, под усыпанное звёздами июльское небо.

— Ты куда? — поинтересовался он.

— На прощальную пирушку.

— Возьми меня!

— Если поклянёшься молчать, — выставил условие Саша.

— Клянусь! — без малейших сомнений пообещал Володя.

Проводником был другой кадет лет пятнадцати по фамилии Соболев. Звали его Лёней.

Они углубились в чащу и скоро вышли на поляну, где пылал костёр. На это раз вечеринка была организована на нейтральной территории, не доходя до мест дислокации Второго кадетского корпуса.

Великих князей приветствовали вставанием и приглушенным «ура». Саша улыбнулся и призвал всех садиться.

Винный и табачный запах над поляной уже витал, но Саша сделал вид, что не почувствовал. Великим князьям подали чаю.

Гитару Саша положил рядом.

— Про Грецию прекрасно, — сказал Соболев, — но, к сожалению, не «Трубач».

— К сожалению, иногда приходится выбирать, — сказал Саша. — Есть вещи более важные и менее важные. Вольнолюбивые песенки — это не жизнь человека и не судьба идеи. Я бы не хотел ссориться с отцом из-за всякой ерунды. Да и «Трубача» всё равно нет, Никса в Гапсале, аккомпанировать некому.

Саша вспомнил, как в пионерском лагере году этак в 1982-м самодеятельная рок-группа отказалась петь «Поворот» «Машины времени», а потом ему объяснили, что песня запрещена. А теперь он не может петь «Трубача» во избежание гауптвахты и, главное, потери права на патентование изобретений. Это было неприятное чувство. Вот такие детальки и формируют будущих революционеров.

— Нет, Сен-Жюст не сдулся, — тихо сказал он, — мои взгляды, вкусы и убеждения — всё осталось прежним. Может быть повзрослел. Спеть про Грецию?

— Да! — подтвердили кадеты.

И зазвучали слова ещё одной песни Щербакова:

— Во славу Греции твоей и всех морей вокруг-

Десятикрылый наш корабль мы назовем «Арго».

Покинем здешние снега и поплывем на юг.

Я буду править кораблем. Ты будешь петь, Марго…

Допев, Саша поставил гитару рядом и спросил:

— Кто-нибудь ещё хочет?

Вала желающих не было, ибо мало кто умел играть на шестиструнке. И только один мальчик лет тринадцати по другую сторону костра выкрикнул:

— Я!

— Ну, давай, Федя! — поддержал Соболев.

И гитара из рук в руки по кругу откочевала к юному кадету.

Мальчик принял гитару, проверил настройку, покрутив колки. Взглянул на публику. Большие темные глаза смотрели внимательно и серьезно.

И запел совершенно мальчишеским звонким голосом:

— Ах, ну почему наши дела так унылы?

Как вольно дышать мы бы с тобою могли!

Но — где-то опять некие грозные силы

бьют по небесам из артиллерий Земли…

Саша улыбнулся, остальные начали подпевать. И только Володя, который раньше не слышал «Трубача», кажется, не вполне понимал, в чём дело.

Пирушка закончилась задолго до рассвета, и кадеты вернулись в свои палатки.

— Ваше Императорское Высочество, а вы знаете, кто такой Федя? — спросил Соболев, провожая Сашу до лагеря.

— Нет, — сказал Саша. — я его раньше не видел.

— Это Фаленберг, сын декабриста Петра Фаленберга, родился в селе Шушенское в Енисейской губернии. Его отец был там на поселении, но, когда государь их простил, они всей семьёй смогли приехать в Петербург, и Федя поступил к нам в Кадетский корпус.

«Село Шушенское» вызывало у Саши совершенно определённые ассоциации на вождя мирового пролетариата.

— Это к тому, что яблочко от яблони? — усмехнулся он.

— Ну, просто любопытный факт…

— Это добрые плоды, Леонид. Плохи не плоды, а то, что им рождаться приходится на берегах Енисея. И просто ужасно, что такая безделица, как песенка о чести и свободе требует немалой отваги.

Вернувшись из кадетского лагеря, Саша узнал об учреждении министром финансов Княжевичем комиссии о пересмотре системы податей и сборов. Новость была обнадёживающая.

15 июля вся семья, ещё остававшаяся в Петергофе, отплывала в Гапсаль к Никсе. В тот же день Константин Николаевич уезжал в Англию. Царь с женой и детьми поднялся на яхту «Штандарт», а дядя Костя — на яхту «Стрельна», которая проводила «Штандарт» до большого Кронштадтского рейда.

Из двух труб «Стрельны» валил дым, паровая машина вращала два гребных колеса, и развевался на корме Андреевский флаг. Кроме гребных колёс на яхте Константина Николаевича имелись и две мачты, но видимо из-за штиля без парусов.

«Штандарт» тоже шёл под парами.

Саша с любопытством осматривал корабль. Гребных колёс здесь тоже имелось два: справа и слева по борту, а труба — одна. Но также, как на «Стрельне», две мачты.

Каюты были отделаны панелями дорогого дерева, на полу лежали ковры.

Но сидеть внизу не хотелось, ибо погода была прекрасная, светило солнце, и море отражало летнее светло-голубое небо.

Обедали на палубе, в носовой части, так что дым от трубы не портил настроения и атмосферы, уходя назад.

За столом присутствовала дама, с которой Саша, конечно, пересекался на приёмах, больших выходах и в гостиной у Мама́, но близко знаком не был. Даму звали Александра Долгорукова, в обществе называли «Александрин», а за глаза «Великая Мадемуазель».

Про неё и царя ходили мутные слухи, которые достигали Сашиных ушей в настолько рафинированном виде, что только жизненный опыт позволял понять, что имеется в виду.

Но не позволял судить о степени близости отношений. Ибо не было такого, чтобы госпожа Долгорукова отлучалась вдруг в своё имение месяцев этак на девять, или хотя бы на три, а потом в семье одного из царских приближенных появлялось новорожденное дитя.

С другой стороны, слухи были не новы, и, говорят, ходили уже несколько лет. В то, что Александрин динамила государя столько времени тоже верилось с трудом.

Её не то, чтобы любили.

Особенно не жаловал дядя Костя и величал «несносная Долгорукова».

Причина такого отношения была Саше в общем ясна. Александрин была умна, остроумна, свободного говорила на шести языках, в совершенстве владела искусством сарказма и всегда была готова продемонстрировать собеседнику интеллектуальное превосходство.

Для государя она, видимо, делала исключение и в нужные моменты прикусывала свой змеиный язык, а для Константина Николаевича — уже нет, равно, как и для всех прочих.

В общем, при Александрин Саша избегал говорить по-французски, тем более по-немецки, и даже свой простонародный английский не решался слишком демонстрировать.

Что были еще за три языка, коими владела Долгорукова, Саша не знал, и некому было проверить. Ибо больше трёх современных языков при дворе знал только папа́, и четвертым был польский. Вряд ли Александрин владела такой экзотикой.

По приказу Гримма великим князьям запрещалось говорить с чужими по-русски, но Гримм был с Никсой в Гапсале, а присутствующий на «Штандарте» Гогель подчинялся Зиновьеву, а не Гриммму, а военные воспитатели были к Гримму в непримиримой оппозиции.

Так что при данных обстоятельствах Саша предпочитал русский. Хотя тоже с оглядкой. Вдруг да поймает на чём-нибудь Александра Сергеевна: ну, там «чеснока» вместо «чесноку».