Царь нигилистов 5 (СИ) - Волховский Олег. Страница 31

— Какого чёрта! — воскликнул Саша.

— Александр Александрович! — повторил Гогель.

Саша подумал, стоит ли скандалить ради пыльного чердака.

— В одном ящике у вас катушка Румкорфа с конденсатором, в другом — телеграфный аппарат. Так ведь? — спросил он.

Якоби вздохнул.

— Он прав? — спросил Никса.

— Да, — кивнул Якоби.

— Нашли от кого скрывать! — буркнул Саша.

— Ладно, пойдёмте, — сказал Никса.

И прислонил велик к ограде фонтана.

— Во-от, Борис Семёнович, — протянул Саша. — Вы же никак не могли ослушаться цесаревича, он послезавтра совершеннолетний. Надеюсь, здесь не только я умею держать язык за зубами.

Гогель отправился со всеми.

Они поднялись на последний этаж, и там один из солдат распаковал телеграфный аппарат, а остальные поднялись на чердак. Обычный, чердак, как чердак, грязный и пыльный, с деревянными стропилами, видимо, восемнадцатого века. Вряд ли их меняли.

Володя вывел антенну через слуховое окно, солдат вылез на крышу вслед за ней, поднялся к трубе и закрепил.

— Где-то уже стоят? — спросил Саша. — Или решили начать с Царского Села?

— В Петергофе и Зимнем, — сказал Якоби.

Саша подумал, что монтировали наверняка, когда он был в Гапсале. Секретность же!

— Работают? — спросил он.

— Да, — сказал академик, — Отлично!

— А где ещё будет радио? — спросил Никса.

— В Гатчине.

— Дальше не ловит? — спросил Саша.

— Что не ловит? — не понял Гогель.

— Сигнал, — объяснил Саша. — Может быть слишком далеко.

— Гатчина дальше всего от Петербурга, — заметил гувернёр.

— И мы не уверены, что там будет всё в порядке, — заметил Якоби.

— Надо повыше поднять антенну, — сказал Саша. — Где самая высокая точка в Царском селе?

— Белая башня, — доложил Гогель.

Белая башня стояла недалеко от Александровского дворца и была стилизована под донжон средневекового замка.

— Там и надо ставить и основной приёмник, и основной передатчик, — сказал Саша. — А потом можно и на дворцы раздать.

— Возможно, — проговорил Якоби.

— А в Питере какая самая высокая точка? — спросил Саша.

— Адмиралтейство? — предположил Никса.

— Вряд ли, — сказал Гогель. — Скорее шпиль Петропавловки.

— Отлично! — сказал Саша. — Значит там.

— До Москвы дойдёт? — пошутил Никса.

— Нет, — сказал Якоби, — дай Бог, чтобы до Гатчины дошло.

— А вы не пытались увеличивать длину волны? — поинтересовался Саша.

— То есть длину стержня? — предположил академик.

— Думаю, да, — кивнул Саша.

— А сколько нужно? — спросил Якоби.

— Тринадцать метров, — отчеканил Саша.

Собственно, тринадцатиметровый диапазон в советское время умельцы приделывали к радиоприёмникам, чтобы слушать «Радио Свобода». Такой приёмник был у маминых знакомых, и Саша прекрасно запомнил это написанное от руки число на приклеенном к переключателю маленьком клочке то ли бумаги, то ли светлой изоленты.

А откуда «Радио Свобода» вещала? Вот именно. Хотя, возможно, в Европе стояли ретрансляторы.

— Почему? — спросил Якоби.

— Мне так кажется, — ответил Саша. — Но, возможно, хватит шести с половиной.

— Половина длины волны, — констатировал академик.

— И сколько это аршин? — спросил Володя.

— Ну, какие аршины, Владимир Борисович! — возмутился Саша. — Аршинами пусть купцы шелка отмеряют, а мы с вами интеллигентные, образованные люди.

— И можно будет связаться с Москвой? — спросил Никса.

— Почему же только с Москвой? — спросил Саша. — С Варшавой, с Киевом, с Симферополем, с Екатеринбургом, с Омском. Я только насчёт острова Сахалин не уверен. Возможно, придётся поставить пару ретрансляторов.

— Попробуем, — пообещал Якоби. — Наверное, опять придётся увеличивать мощность.

Саша подумал, что гальванические батареи обойдутся в копеечку. С другой стороны — это же всегда так. Новые технологии на первых порах всегда только игрушка для богатых.

— Электростанцию надо строить, — сказал он.

Солнце переместилось западнее, и его луч упал на стропила сквозь слуховое окно. И осветил не самую приятную колонию плесени.

Первое, что он подумал, это, что опоры крыши надо менять. А вот вторая мысль была гораздо интереснее.

— Григорий Фёдорович, а в Киеве есть телеграф? — спросил он.

— Да, конечно, — кивнул Гогель. — Уже несколько лет.

— Мне надо послать телеграмму.

Профессор Пирогов снимал квартиру в двухэтажном особняке на Большой Владимирской улице, недалеко от Киевского университета.

Там и навестил друга профессор Фёдор Иванович Иноземцев. Они были знакомы с юности, поскольку четыре года жили в одной комнате, когда учились в Дерптском университете. Большой дружбы тогда между ними не возникло. Общительный Иноземцев то и дело приглашал друзей, которые раздражали соседа громкими голосами, табачным дымом и карточной игрой. А Пирогов предпочитал сидеть за учебниками.

Иноземцев был старше, опытнее, ему легче давался немецкий, на котором их учили. Он больше нравился дамам, ибо был высок, элегантен, любезен и имел черные волосы и черные глаза потомка вывезенного из Персии пленника, который приходился ему дедом.

Потом они были конкурентами, а не друзьями.

Иноземцев получил место преподавателя кафедры практической хирургии в Московском университете, на которую претендовал Пирогов. Вины Фёдора Ивановича в этом не было, просто Пирогов заболел сыпным тифом и опоздал к назначению.

А в феврале 1847-го первым в России Иноземцев сделал операцию под эфирным наркозом. На две недели раньше Пирогова. Потом последний оперировал под наркозом каждую неделю, но приоритет всё равно был у Иноземцева.

Тогда газеты называли их врагами.

Пожалуй, преувеличивали. Да и время примирило двух знаменитых хирургов. Иноземцев завёл обширную практику, стал вхож в литературные салоны, и многие аристократы и представители богемы стали его пациентами. Он лечил Гоголя, Белинского, Языкова, Тургенева, Щепкина, Грановского и генерала Ермолова. И считался одним из самых ярких преподавателей Московского университета.

Но Пирогов превзошёл его и в славе, и в чинах.

А, когда Иноземцев организовал Общество русских врачей, Пирогов всякий раз бывал там, когда оказывался в Москве, хотя в первоначальный неофициальный период существования — это были просто собрания у Иноземцева.

Недавно Фёдор Иванович заболел, у него резко ухудшилось зрение, и был вынужден прекратить практику и уйти в отставку. Прощальный обед состоялся в начале сентября.

И теперь Иноземцев спешил на юг, чтобы поправить здоровье и по пути заехал к старому знакомому.

Прислуга накрыла на стол, поставила самовар и блюдо с пирогами. Николай Иванович сам налил чая в фарфоровые чашки с золотым орнаментом по зеленому фону.

— Про Шамиля ты уже слышал, Николай Иванович? — спросил Иноземцев.

— Конечно, уже во всех газетах, с подробностями. И я вспомнил одну странность. Когда я был в Петербурге весной и смотрел цесаревича, речь зашла о пенициллине и о том, что он не помогает от туберкулёза. И тогда Наследник сказал Александру Александровичу: «Ты, наверное, опять ошибся, как с Шамилем: говорил, что он попадёт в плен, а он ушёл». И тогда великий князь сказал: «Война ещё не кончена».

Иноземцев усмехнулся.

— Теперь в обеих столицах говорят, что твой юный августейший друг за год предсказал пленение Шамиля и за две недели договор в Виллафранке. Я признаться решил, что после придумали.

— С Шамилем не придумали, — возразил Николай Иванович. — Он знал ещё в апреле.

— Но с пенициллином всё по-прежнему? — спросил Иноземцев.

— Да, — сказал Пирогов, — я уж решил всё бросить. Но теперь не брошу.

— А с антисептикой?

— Прекрасно. Я применил всё, что он сказал после операции: белые халаты вместо кожаных фартуков, белые простыни на хирургическом столе, кипячение и обработка хлорной известью всего и вся, сменная обувь, обработка бинтов и корпии горячим паром, стерильная нить, стерильные ножницы, сменная обувь. Это было сложно, трудоёмко и дорого. Но смертность упала ещё раза в три. Ну, я тебе писал.