Запах (сборник) - Женевский Владислав. Страница 4

Человек вздохнул и поплелся к выходу на улицу, вытирая ладони о брюки. Он заставил себя не глядеть на баки, мимо которых шел. Но на углу, уже в безопасности тротуара, обернулся. Над перилами балконов склонились закатные тени, переулок погружался во тьму.

Он зашагал по тротуару – чуть торопливее, чем ему представлялось.

II

Став студентом, о семье своей Игорь вспоминал редко. В детские годы все было иначе. Двухкомнатная квартира, где ютились они вчетвером, заменяла ему вселенную. Вне ее пределов существовали лишь нераскрашенные картинки: школа, улица, деревья, машины и собаки.

Родители не могли нарадоваться на мальчика: тихий, послушный, внимательный. Наказаний, в отличие от сестры, Игорек не знал, а к поощрениям относился равнодушно. В учебе он успевал с самого начала. Чуть вернувшись с занятий, садился за уроки, разом все запоминал – чтобы забыть до завтрашнего дня, – и шел смотреть, как отец читает или мать варит суп. Если велели гулять, он гулял.

Друзья у Игорька водились – и во дворе, и в классе. Когда надо было на что-то поглазеть или куда-то слазить, звали его. Молчаливый, он умел составить компанию, не создавая неудобств. Случалась драка – Игорька не трогали, причем как-то случайно: трусом он не был.

Бог рано появился в его жизни. Однажды, когда мальчику было четыре года, мать показала ему картинку со странным лицом: лоб расцарапан колючками, но в бороде прячется улыбка.

– Это наш Господь Бог, – сказала мама.

– А что он может делать? – спросил Игорек, что-то уже об этом слышавший.

– Все, – ответила мама. Она научила сына непонятным словам, которые он, впрочем, запомнил с легкостью, и наказала читать их перед картинкой – по утрам и вечерам. Или в любое время, когда станет тяжело.

Поначалу Игорек был прилежен. По воскресеньям его брали в церковь – место, полное печальных лиц, свечей и шепотов. У храмовых дверей он всегда замирал на миг, выуживая Слова из памяти, и лишь тогда вступал под сумрачные своды.

Но как-то вечером они с сестрой сидели одни дома, родители задерживались. Сестра болтала по телефону. Игорек оставил ее и пошел к полке, на которой стояла картинка, чтобы прочесть перед сном Слова. Вдруг задребезжали стекла: мимо проезжал грузовик. Картинка зашаталась и свалилась на пол. Бородатый дядя уткнулся носом в палас.

Игорек хотел было его поднять, но передумал. И сказал:

– Бог, подними себя!

Картинка не двинулась.

– Бог, поставь себя назад!

Ничего не произошло. Тогда мальчик сам вернул Бога на полку и отправился спать глубоко разочарованным. Слов с того вечера он не читал, а мать за этим уже не следила.

С подростковыми прыщами пришли и неприятности: сверстники наконец увидели в нем белую ворону. Если прежде он служил выгодным фоном, то теперь стал добычей. Его начали травить. Выскочила, точно только и ждала своего часа, кличка: Хорек-Игорек. И в самом деле, глазки у него были маленькие, галечные, а нос заметно выступал и тянул за собой толстые губы. Завершали сходство руки: те словно приросли ладонями к телу и нечасто поднимались без надобности.

Особенно невзлюбили Хорька девочки. На первых порах его обсуждали за глаза, потом принялись унижать поодиночке, парами и в компаниях. Он был аккуратен и чист – а говорили, будто от него воняет; он кашлял – от него, заразного, все отсаживались подальше.

Как-то весной, возвращаясь после очередного мучительного утра домой, он вспомнил о заброшенных молитвах. Зацарапалась совесть. Игорек побежал в церковь. Молился он неистово, хоть и по-своему, но на следующий день в школе было только хуже. Он побывал в церкви еще пару раз – тщетно, не помогало. От смешанного запаха ладана и нищеты Игорька тошнило, и больше он этих дверей не открывал.

Пора влажных снов и первых поцелуев принесла Игорьку одни страдания. Он был невидимкой даже для самых невзрачных одноклассниц. По ночам он пропускал через воображение шеренги обнаженных девочек и женщин, актрис и певиц… Однако днем из-под неумело накрашенных век его встречала не страсть, а презрение. В конце концов, Хорьку стало чудиться, что даже девушкам в порножурналах противно, когда он их разглядывает.

И тогда он окончательно замкнулся в себе. Приходил точно к началу занятий, не отвечал на насмешки, на переменах оставался за партой и смотрел куда-то в пустоту. Одноклассники подозревали, что он обдумывает месть. Они ошибались. В минуты, когда галечные глаза пустели, их обладатель не думал ни о чем.

Его стали называть Хорьком-маньяком.

Родители, ничего не замечая, гордились умным и любящим сыном. Но тот их не любил. Они единственные относились к нему по-доброму – и Игорек отвечал им тем же. Чувств глубже этих в его душе не находилось. О сестре, уехавшей учиться в другую область, он вообще забыл.

С учебой было по-прежнему. Знания застревали в его мозгах, как в болоте: крепко и без пользы. Игорек мог рассказать любой урок, если того просил учитель, но по своей воле не вспомнил бы и коротенького стишка.

Этих способностей ему хватило, чтобы получить серебряную медаль. Он никак не мог выбрать будущую профессию: ничто не влекло. Когда родители предложили социологический факультет в Сутемском экономическом колледже, Игорек согласился. Вступительные экзамены он сдал без труда и в сентябре уехал.

Как и раньше, держался Игорек особняком, однако сейчас его никто и не донимал. В общежитии его заселили к такому же тихому пареньку; иногда они говорили об учебе, но обычно занимались каждый своим делом. Понемногу Игорек привыкал жить без родителей.

В группе он ничем не выделялся – всего лишь фамилия в списке, которую не слишком часто называют. О Хорьке здесь никто не знал, и он превратился в Игоря. С парой студентов мог перекинуться словом, нескольким давал списывать, для остальных же попросту не существовал.

Но он был доволен такой жизнью – пока не влюбился.

III

Это был уродливый район: дома кирпичные, похожие на тюрьмы, и панельные дома, будто сложенные из кубиков идиотом-великаном. Однако и те и другие Игорь видел каждый день вот уже два года, и, проходя мимо, замечал ровно настолько, чтобы не налететь на стену.

Сумерки сгущались. Он огибал прохожих и рытвины в асфальте, скорым шагом пересекал узкие улочки, едва не переходя на бег.

Страх посещал его нечасто: скорлупа апатии не пропускала в душу ни голливудских монстров, ни отморозков из подворотен. Если, бывало, в комнате посреди ночи гас свет, Игорь морщился – и только.

Когда-то сестра пробовала его пугать. Выскакивала из-за холодильника, натянув на голову черный чулок; забиралась под кровать и хватала брата за ноги; шептала ему ночью в ухо. Но брат, вопреки ожиданиям, не вскрикивал и не плакал, лишь вяло говорил: «А, это ты…»

Однако что-то изменилось с тех пор. Под кожей он словно чувствовал еще одну, изо льда. Страх шевелился в груди, нежно, почти любовно сдавливал легкие. Переулок оставался далеко позади, но запах отбросов мучил ноздри и туманил разум.

Все можно было объяснить просто: банку задела крыса, а шум доносился из канализации. Игорь хватался за эти объяснения, но разум соскальзывал с них…

Сотни раз он ходил этим переулком, и… Или не ходил? Игорь лихорадочно рылся в памяти – и нигде не находил кованых балкончиков и изрисованных баков. От этого хотелось кружиться на месте, как собака в погоне за собственным хвостом.

Да, в тот проход он забрел случайно. Пошел от колледжа новым маршрутом, думая срезать. Как всегда, забылся. Очнулся, услышав тот звук. И началось…

Что началось?

За строем чахлых тополей медово светились огни общежития. Игорь зачем-то двинулся через кусты, по липкой глине, в стороне от людей. На углу остановился. Безотчетно потянулся вытереть ладони о брюки – и нащупал влажную ткань. Видно, он терзал штанину всю дорогу. Он сходит с ума?