Дочь палача и театр смерти - Пётч Оливер. Страница 3

– Пошел вон, пока я порчу на тебя не наслала! – прошипела Марта Штехлин. – Сначала помогаешь людям, а в ответ что?.. Заруби себе на носу: в следующий раз, когда захочешь снадобье, чтоб в постели не осрамиться, ко мне даже не суйся!

– Тоже мне! Твой афродизиак все равно не помогал. А раз уж об этом деле речь зашла… – Цайлингер покосился на Магдалену. – Я б на месте твоей сестры вел себя поскромнее. Больно уж она задом вертит по трактирам. Поговаривают, она околдовывает молодых парней…

– Убирайся! – велела ему Магдалена и сунула в руки его помятую шляпу. – И проспись, прежде чем вздор всякий нести!

Цайлингер заворчал себе под нос и удалился, не преминув скрестить пальцы для защиты от злых чар. Когда дверь за его спиной захлопнулась, Магдалена взглянула на Штехлин.

– Зря ты с этой порчей, – предостерегла она. – Знаешь ведь, как быстро знахарку можно превратить в ведьму.

Штехлин пожала плечами:

– Нас уж давно таковыми считают – уж сколько лет у нас за спинами шепчутся! Капли достаточно, чтобы через край полилось. Цайлингер верно говорит, что в городском совете нас просто терпят… – Знахарка запнулась, прежде чем продолжила: – А что касается Барбары…

Магдалена взглянула на нее выжидающе:

– Рассказывай давай, не держи в себе.

– Ну, твоей сестре и вправду следовало бы вести себя поскромнее. Я видела недавно, как она заигрывала сразу с тремя парнями в «Звезде». Она знает, что красива, и кружит головы подмастерьям. Разные слухи ходят.

– Господи, Марта, ей ведь семнадцать! Ты сама когда-то была молода.

– Да, но я знала свое место. – Штехлин посмотрела на свои морщинистые руки и обломанные ногти. – Мой отец был простым углежогом, мы жили в лесу. Конечно, на Кирмес [2] мы тоже приходили. Но я ни за что не посмела бы танцевать с сыновьями зажиточных крестьян.

– Ты это мне хотела сказать? Будь Барбара из хорошей семьи, то могла бы вертеть себе задом. Но раз уж она дочь палача, то сразу становится шлюхой?

Магдалена чувствовала, как в ней нарастает злость. Однако Штехлин, в общем-то, была права: Барбара временами перегибала палку. Она заплетала волосы, как принцесса, и иногда даже пользовалась соком красавки, чтобы придать блеска глазам. Зачастую она смеялась слишком громко и говорила слишком дерзко – по крайней мере, для безродной девицы из Кожевенного квартала. И не желала слушать ничьих указаний.

«По крайней мере в этом она пошла в отца», – подумала Магдалена.

– Мне иногда хочется, чтобы Барбара наконец нашла любящего и верного мужа, который ее усмирил бы, – проговорила она скорее для самой себя.

Но Штехлин ее услышала.

– Не каждому везет так, как тебе, Магдалена, – отозвалась знахарка тихим голосом. – Не у всякого есть кто-то, кто заботился бы и оберегал. Меня это тоже касается. – И добавила с мрачной миной: – Вот, кстати, другая причина, почему твоему мужу следует вернуться поскорее. На простого цирюльника разве что косятся. А вот знахарке без мужа и до сговора с дьяволом недолго. Остается только молиться, чтобы кто-нибудь этим не воспользовался.

Магдалена содрогнулась. Несмотря на жаркий огонь в печи, ей вдруг стало холодно, очень холодно.

Морозный ветер со стороны Альп задувал Симону в лицо.

Даже в начале мая по лугам и болотам еще белели пятна снега, которые по мере приближения к Обераммергау становились все шире. Здесь, в баварских предгорьях, вплоть до июня случались ночные заморозки, а временами даже налетали снежные бури. Симон с Петером сидели в телеге, возница которой подобрал их под деревушкой Сойен. Ему, вероятно, стало жаль худенького мальчика с таким серьезным взглядом, явно не привыкшего к длительным переходам.

Симон с любовью посмотрел на старшего сына. Петер с сосредоточенным видом изучал анатомические эскизы, которые он перерисовал из книг своего деда на помятые листки бумаги и взял с собой. Эти рисунки были гордостью Петера. Мальчик внимательно рассматривал филигранно выведенные жилы окровавленного человека с обнаженными мускулами.

– Видишь, папа? – спросил он, не отрывая взгляда от рисунка. – Это pectoralis major [3], а здесь rectus abdominis [4]. Так?

– Все правильно, – с улыбкой ответил Симон. – Правда, в Обераммергау я бы латынью сильно не увлекался. Тебе куда важнее научиться там хорошему баварскому и прилежно ходить на мессу.

Только теперь Петер оторвался от набросков. Лицо у него всегда было немного бледным, как если бы он редко бывал на свежем воздухе, и тонкие черные волосы падали на глаза. Мальчик громко шмыгнул, потому как снова подхватил насморк.

– Я не хочу в Обераммергау, – проговорил он тихо. – Почему нельзя было остаться учиться в Шонгау?

– Ты действительно хочешь всю жизнь пересчитывать яблоки с грушами и учить наизусть катехизис? – резко ответил Симон. – Учитель твой – старый пьяница, который розгой работает куда как лучше, чем головой. А в гимназию тебе, как сыну простого цирюльника, доступ закрыт. Нет смысла жаловаться, если власть предержащие что-нибудь вбили себе в голову.

На какое-то время повисло молчание, и Симон снова задумался о решении, которое они с Магдаленой приняли несколько месяцев назад. Им давно стало понятно, что в местной школе Петеру недостает нагрузки – в отличие от младшего брата Пауля, который приравнивал обучение к пытке и часто прогуливал занятия. С Петером все было иначе. В то время как остальные дети с трудом разучивали слова причастия, Петер уже знал алфавит, основы арифметических действий и даже немного говорил на латыни. Однако о высшей школе ему, презренному внуку палача, нечего было и думать. Зато в Обераммергау Симон знал талантливого учителя, который согласился принять Петера, мало заботясь о его низком происхождении.

Петер упрямо скрестил руки на груди и вновь обратился к отцу:

– Я хочу остаться с тобой, папа. Ты для меня лучший учитель, о котором можно только мечтать.

– О, не говори так, – ответил Симон подчеркнуто бодрым голосом. – Учитель Георг Кайзер – одаренный человек, и, кроме того, он очень любезен. В университете в Ингольштадте Кайзер был моим любимым преподавателем, уже тогда он обучал детей барона. В Обераммергау радоваться должны, что несколько лет назад он вернулся в родную деревню. Тебя это тоже касается. Я, во всяком случае, еще ни разу не слышал, чтобы отпрыск из семейства палача…

– …имел возможность обучаться у такого умного господина, – закончил Петер, который, видимо, знал эту фразу наизусть. – Да-да, я знаю. И все-таки…

– Ты только посмотри на эти могучие Альпы, – перебил его Симон, чтобы сменить тему. – Будь мы птицами, могли бы напрямую долететь до самой Венеции. Но нам приходится преодолевать крутые перевалы.

Он с улыбкой показал на цепочку низких гор впереди, которая протянулась с востока на запад и за которой вздымались ввысь гигантские пики и хребты. В конце дороги открывалась широкая долина. Среди покрытых снегами верещатников и болот змеилась бурная поздней весной река Аммер, давшая название местности. Впереди виднелась небольшая деревушка с часовней, а за ней вплоть до лесистых гор тянулись пологие холмы.

– Там уже Унтераммергау, почти доехали, – продолжил Симон и подмигнул сыну: – По этой дороге, наверное, еще римляне переходили Альпы. Она ведет к Гармишу и через перевалы дальше, в Ломбардию. Столько интересных людей из далеких стран проходят через эти места… А уже в следующем месяце в Обераммергау разыграют постановку Страстей Христовых! Уверен, тебе здесь понравится. И мы будем навещать тебя несколько раз в год, обещаю.

Петер молча кивнул и снова уставился на свои рисунки.

Телега со скрипом катила по грязи, перемешанной со снегом. Теперь им часто приходилось слезать и помогать лошадям, когда колеса увязали в одной из многочисленных борозд. Горы между тем вздымались по обе стороны. Солнце, в ярком свете которого до недавнего времени нежились леса и болота, скрылось за облаками. Тени длинными пальцами потянулись к путникам.