Елена - Маркосян-Каспер Гоар. Страница 10

– Ну и врачи пошли, ни черта не знают!

– Небось купила диплом, а сама ни бум-бум.

Насколько проще настрочить несколько рецептов и кинуть, как кость псу – пусть травится. Хотя пес-то как раз не отравится, он умнее… Так печально размышляла Елена над очередной историей болезни, когда в ее кабинет вошел пациент, явившийся за бюллетенем, и положил на стол книгу.

– Вот, доктор, разрешите вам презентовать. Мне она ни к чему, купил когда-то из любопытства…

Книга оказалась «Чжень-цзю-терапией» Чжу Лянь, руководством по акупунктуре, проникшим в СССР в благоприятный период советско-китайской дружбы в конце пятидесятых и давно ставшим библиографической редкостью, осевшей в домах разных физиков, экономистов, химиков и прочих любителей медицинской литературы. Пациент, получив свое, удалился, скамейка в коридоре, где обычно теснились ожидающие приема больные, пустовала, и Елена открыла книгу, следствием чего явился очередной чувствительный урон, нанесенный Торгомовой мошне.

– Уфф, – сказал Торгом, вернувшись домой после делового свидания с директором некого института, – теперь все. Лучшего места работы в Ереване не найти, так что больше расходов на твое трудоустройство не предусматривается. Учти и не ссорься с коллективом. С директором можешь.

С коллективом Елена ссориться не собиралась, она вообще редко с кем ссорилась, имея характер миролюбивый и коммуникабельный, а вот насчет директора Торгом ткнул пальцем даже не в уютное, тесное земное небо, а в бесконечный космос. Хотя, оговоримся, не в частности, а в целом. То есть не в конкретном Еленином случае, ибо Елена не ссорилась и с директором, вернее, директор с ней не ссорился, но отнюдь не по той причине, которую имел в виду Торгом. Ибо взятки, которые брал директор, а брал он их во множестве, не оказывали никакого влияния на его самочувствие или самосознание или… словом, он вел себя так, словно б и не брал, и получалось это у него настолько естественно, что не только тот, кто подозревал, что дали, но и тот, кто давал сам, мог в этом, пожалуй, усомниться.

Однако новое место работы Елены заслуживает того, чтоб ознакомиться с ним более детально. Итак.

Институт, куда Торгому удалось пристроить свое чадо, был настоящим заповедником, где в условиях, близких к естественным, но безопасных, проводили пять рабочих дней в неделю всяческие дочери, невестки и жены. Ибо труд (или, по крайней мере, диплом) медика в Армении считался престижным, и многие из тех, кто был при выгодном деле или большой должности (что само собой подразумевает и дело) с удовольствием отдавали дочерей в мединститут – дочерей, потому что сыновей предпочитали пустить по своим стопам, в мир больших должностей и выгодных дел, а самые высокие должности принадлежали отнюдь не к миру медицины, да и выгодные дела тоже. (О дочерях самих медиков мы скромно умалчиваем, perspicua vera non sunt probanda [11]). Таким образом, возник целый пласт медицински образованных женщин из «хороших домов», которых желательно было устроить на подходящую работу. Тут и пригодился Институт. Работенка там была непыльная, выражаясь по-врачебному, некровавая, поскольку занимался Институт, в основном, реабилитацией, тяжелые больные попадали туда редко, посему угроза душевных травм была сведена почти к нулю, а трудные, бессонные дежурства случались не чаще раза в год, ибо тамошние больные по ночам обычно спали. С другой стороны, реабилитировали больных всяких, так что круг причастных к тому врачебных специальностей был широк, опять же мужчины туда шли со скрипом, поскольку содержать семью на заработки (не зарплату, на зарплату советского медика семью не содержали, это исключалось априори) врача было проще хирургу или, во всяком случае, тому, кто имеет дело с больными тяжелыми, словом, к моменту внедрения в Институт Елены тот был полон прекрасных дам, большинство которых принял уже нынешний директор (предварительно выдворив на пенсию дам менее прекрасных, во всяком случае, не столь хорошего происхождения и хуже обеспеченных). И ни одна, добавим, не попала в Институт просто так. Однако это «не просто» отличалось отнюдь не только количественно. И хотя борзые щенки здесь не фигурировали, но попадались вещи весьма примечательные, типа оконных рам или холодильников, причем оседавших вовсе не в директорском доме (впрочем, и дом директорский, разумеется, был в полном порядке), срабатывал один из интереснейших феноменов советской эпохи, когда «хозяева» предприятий, институтов, больниц и тому подобное изощрялись всячески, как на законном поле, так и далеко за его пределами, дабы поддержать и оптимизировать существование «своего» заведения. Вслед за появлением в одном из отделений в качестве ординатора дочери директора мебельной фабрики обновлялись кровати и диваны, жена деятеля из управления торговли влекла за собой, как комета, целый хвост разнообразных предметов, от кондиционеров до занавесок. Палаты оклеивались импортными обоями, в ординаторских появлялись немецкие шкафы и письменные столы, в холлах и палатах-люкс цветные телевизоры, врачующим дамам шились белые халаты по мерке, снятой специально приглашенными работницами ателье, заведующий которым возымел желание видеть свою племянницу среди институтских массажисток, ковры и зеркала украшали полы и стены. Ковры и зеркала! Вы только вдумайтесь, читатель. За время своей врачебной карьеры Елена перевидала немало лечебных учреждений, от деревенской ЦРБ в Ноемберяне, где она побывала в студенческие годы на так называемой практике, и провинциальных по имперским меркам ереванских больниц и поликлиник до самых что ни на есть столичных заведений – в Питере, где ей довелось в скором будущем пройти усовершенствование в гигантской клинике, раскинувшейся на несколько кварталов, и в Москве, куда ей предстояло отправиться несколько позже, дабы ознакомиться во всесоюзном научно-исследовательском институте с методикой определения чего-то там совершенно необходимого, наконец, она застала пору бесславного конца советской бесплатной медицины в Таллине, и везде, в любом из этих учреждений, разбросанных на территории, равной не четырем, а доброму десятку Франций, палаты были тесно заставлены койками, как прихожая пьяницы пустыми бутылками, а уныло выстланные линолеумом коридоры, в лучшем случае, чисто выметены и даже вымыты, но неизбежно голы. И вдруг лоснящийся от свежей мастики паркет, ковровая дорожка, полированные двери в палаты, обновлявшаяся каждый год побелка, люстры, картины, удобные кресла и диваны, журнальные столики и обязательные шахматы (ибо больным надлежало не только телесно оздоравливаться, но и морально очищаться и интеллектуально расти, пациенты, пойманные за игрой в карты подлежали немедленной выписке, но шахматы неуклонно поощрялись). И среди всего этого великолепия, крадучись по-тигриному бесшумно и столь же опасно, бродил директор. Он изучал паркет в коридорах и унитазы в туалетах, он проводил пальцем по полированным поверхностям, и если на кончике нехитрого контрольного инструмента оказывалась хоть одна пылинка, стены содрогались от громов и молний, которые он метал в санитарок, старшую сестру и зав. отделением. Перепуганные сотрудники прятались кто куда, дожидаясь, пока гроза стихнет, а громовержец тем временем возникал на другом этаже у дверей ординаторской, и горе врачихе, которую он застукал с сигаретой (с женским курением он боролся нещадно, возмущение мужей и отцов в сравнении с гневом этого блюстителя патриархальных нравов выглядело б вялым одобрением) или за невинной чашкой кофе – независимо от того, кому она доводилась родственницей и какой вклад сделала в его личное или институтское благополучие (отметим в скобках, что грань между первым и вторым расплывалась, ибо прямым следствием процветания Института было стремление больных в него попасть, пациенты выстаивали – или, скорее, вылеживали, длинные очереди и более того, за возможность лечиться, пребывая в двухместной палате с холодильником, при вполне съедобной пище да еще и с телевизором в десяти метрах от дверей палаты готовы были – что?.. правильно: за-пла-тить). Он никого не боялся, ибо среди упомянутых вкладов были, помимо вещественных, ощутимых, также и нематериальные, но отнюдь не менее, а может, и более весомые. А именно, связи. Контакты. Посему он позволял себе наорать на любую или почти любую из своих прекрасных дам (обходя разве что невестку царствующего монарха да жену собственного министра), если находил к тому причину или хотя бы повод. Впрочем, у него была и одна странная черта, он ценил хороших работников независимо от собственных выгод, и на Елену, например, никогда не повышал голоса. Ибо Елена, как нам уже известно, не знала удержу в верности клятве Гиппократа, особенно, с тех пор, как обнаружила внутри, так сказать, в недрах, призвания вообще призвание в частности, она чуть ли не ночевала на работе и зачастую вместо трех уходила в пять, благо Артем появлялся не раньше шести, и она, тем более, что идти было недалеко, вполне успевала приготовиться к приходу или, если угодно, восходу своего изрядно потускневшего светила. Она уже почти смирилась с незадавшейся, как она полагала, личной жизнью и радовалась уже тому, что, в отличие от какой-нибудь спартанской царицы, могла занять себя делом благородным и увлекательным… А почему, собственно, в отличие? Кто это может утверждать наверняка?