Елена - Маркосян-Каспер Гоар. Страница 16

– Никто меня не любит, – говорила она трагически, иногда и промокая глаза. – Никому я не нужна. Умру – не заметят.

В итоге опять-таки Елена начинала уговаривать этого никого, то бишь Олева, быть с матерью поласковее. Собственно говоря, все это было ей знакомо. Обычное поведение состарившейся женщины, которая в один прекрасный день не просто смотрится в зеркало, а видит в нем свое отражение, и до нее вдруг доходит, что женщиной ее отныне можно называть лишь за неимением другого термина. Особенно тяжело такие открытия переживают даже не столько одинокие, сколь красивые или воображавшие себя красивыми женщины, а свекровь почему-то считала себя чуть ли не красавицей, хотя фотографии это опровергали, впрочем, здешнее понимание красоты вообще представлялось Елене несколько странноватым. Правда, возможна, переориентировка, так сказать, переосмысление ценностей, и женщины, которые сосредотачиваются на обязанностях матери или бабушки, переносят старость легче, удовлетворяя естественную потребность в любви и взаимности в семейном кругу. Однако единственный внук, сын Олева от первого брака появлялся у отца с бабушкой не чаще раза в год, жил он в Тарту, как и множество других молодых людей, окунувшись с головой в какой-то малопонятный бизнес, связанный с той же рекламой, и выныривая из своей абсолютно бесполезной для общества, но доходной деятельности только на рождественские каникулы. Что касается самого Олева, мать априори относилась к любому его начинанию критически, возможно, потому что тот обычно игнорировал ее «мудрые» советы, на которые она не скупилась, полагая, видимо, что во всем, в том числе, в кино или театре, разбирается лучше – основная причина конфликтов между выросшими детьми и не желающими это осознать родителями – старо, как мир, но неискоренимо. Так что особой нежности между сыном и матерью не наблюдалось, и ей оставалось лишь выжимать жалость, изображая немощь и болезни, этого Елена за годы поликлинической практики навидалась выше головы, и неожиданностей в поведении стареющей дамы, каковую разыгрывала из себя при своем почти деревенском происхождении свекровь, для нее не было. (Положа руку на сердце, следовало признать, что не только свекровь, старые эстонские женщины в целом щеголяли аристократическими манерами, их междусобойчики напоминали Елене нечто вроде английского five-o’clock). Иногда, правда, свекровь Елену поражала. Ударившись, например, в воспоминания о годах военных, она рассказывала, как встречала вместе с матерью фашистские танки, как мать плакала от радости, а сама она кричала приветствия по-немецки, уже знала немножко язык, учила в школе, как бросали вместе цветы под гусеницы, Елена слушала и думала, насколько же в самом деле разнится их видение мира, впрочем, то, что свекровь ходила во время войны на танцы с гитлеровскими офицерами и вспоминала это со счастливым умилением, не помешало ей позднее вступить в партию – не нацистскую, а Коммунистическую партию Советского Союза, а вступление в партию, в свою очередь, не стало помехой тому, чтоб теперь выставить на массивном дедовском буфете флажок со свастикой и защищать Гитлера перед Олевом, который злился и багровел, втолковывая матери, что все прогрессивное человечество осудило ее фюрера.

– Он пытался избавить нас от коммунизма, – возражала свекровь с пафосом.

Елена же не злилась и даже не спорила, она пыталась понять и представить жизнеощущение старых женщин, собиравшихся на дни рождения свекрови, родившихся в одном мире, потом насильственно ввергнутых в другой, а теперь пытавшихся вернуться назад, в некотором роде в детство. Они приспособились и перекрасились, прожили жизнь, но ничего не забыли и не простили, и холодная ненависть к тем, кто вынудил их прятать свои сине-черно-белые пристрастия за красной ширмой, согревала их существование, как рюмка ледяной водки греет пришедшего с мороза. Затаившись и считая с горечью и страхом уходящие дни, они все же надеялись дожить и отомстить, и как ни удивительно, дожили и отомстили, во всяком случае, оказались свидетельницами мести, и наверняка самыми безжалостными и неумолимыми. Правда, никто не молил их о пощаде, но если б и попытался, несомненно услышал бы в ответ: ab altero exspectes, altero quod feceris [21]. Впрочем, и те, кто помоложе, отнюдь не питали ни жалости к противнику, которого считали поверженным, ни намерений снять руки с его горла. Елена поняла это быстро, пару недель после лицензионной комиссии она мрачно помалкивала и проводила время на кухне, колдуя у плиты, но затем отправилась в магазин и купила самоучитель эстонского языка.

Гекуба смотрела неодобрительно. Елена потупилась, глядя в каменные плиты, но не смущение владело ею, а тайный гнев, она, царица Спарты, жена героя, покинула дом, мужа, дочь ради какого-то козопаса – и как ее встречают?.. Боги! Что за шутку вы со мной сыграли!..

Но тут Парис придвинулся ближе, взял ее за руку, и сразу захолонуло сердце, и вслед кровь хлынула в голову, Елена зарделась, стала еще красивей. Хотя мало пользы ей было от прославленной ее красоты, Приамовы дочери, собравшиеся вокруг, глядели на ее тонкое лицо и длинные золотые волосы с завистью и отчуждением.

Парис произнес несколько слов на невразумительном своем наречии, Гекуба ответила хмуро, Елена не поняла, но догадалась.

– Чужую жену привез. На женщин наших непохожа, роду незнакомого и воспитания иного. Языка нашего и то не знает…

Парис заговорил быстро и гневно, не скрывая обиды, потом повернулся и потянул Елену за собой, хотел, видно, уйти прочь, но тут послышалось ржание, грохот колесницы, раскрылись двери, и в гридню вошел высокий, бородатый, в летах человек. Царь троянский Приам вернулся с охоты, хоть ждали его не раньше, чем к вечеру.

Он подошел к Парису, обнял его, затем повернулся к Елене, улыбнулся и сказал по-ахейски:

– Здравствуй, дочка. Добро пожаловать в Илион.

Свекра у Елены не оказалось, Олев его и сам почти не помнил, умер тот давно, и Олев вырос без отца, родственников тоже было мало, да и те практически не появлялись, так что налаживать с ними отношения не требовалось, с одной стороны, это избавляло от лишних и наверняка непродуктивных хлопот, с другой, не оставляло места иллюзиям насчет возможного круга общения. Правда, у Олева имелись кое-какие приятели, и именно это обстоятельство сыграло роковую роль в дальнейшей судьбе Елены, да и самого Олева. Хотя в тот момент Елене показалось, что ей повезло, но позднее, выглядевшая исключительной (или, если хотите, исключительно вовремя улыбнувшейся) удача эта повернулась оборотной стороной, улыбка оказалась гримасой, а везение куском сыра в мышеловке. Дело в том, что Елене неожиданно предложили работу, один из приятелей знал кого-то, чья жена заправляла во вновь созданном медицинском кооперативе, где имелась вакансия иглотерапевта, словом, появилось знакомство. А знакомства, как постепенно убедилась Елена, имели в Эстонии цену ничуть не меньшую, чем в любом другом уголке Советского Союза, а скорее всего, и мира в целом, в конце концов, человечество состоит из людей, а люди устроены одинаково, во всяком случае, анатомически и гистологически, это-то Елена знала досконально, а коли структура одна, то функция очень уж варьироваться не может, и основные чувства, отличаясь по интенсивности или ньюансировке, в сути своей одни и те же. И если ксенофобия в той или иной степени свойственна всем – как народам, так и индивидуумам, то точно так же всем знакомо обратное: симпатия к своим. Как в узком смысле слова, симпатия семейно-клановая или дружеско-соседская, порожденная общими дворовыми, школьными и прочими подобными воспоминаниями, так и в широком, то есть, национальная, региональная и даже обусловленная восседанием на одной ветви, только не древесной, а языковой (у вас, ребята, грезы о славянском братстве, а у нас финно-угорская солидарность). Правда, тут Елена могла самой себе возразить, припомнив, как в том же таллинском аэропорту они с Асей жались в дальний угол, стараясь отделить себя от шумных, обложенных упакованными от греха в оберточную бумагу тюками и коробками соотечественников, себя и свой скромный багаж, два саквояжа и сумку с единственным приобретением, двумя большими банками маслин, которыми был завален весь глубоко равнодушный к этому продукту Таллин, и который в Ереване можно было приобрести разве что по удостоверению ветерана войны и то раз в году. Однако теперь соплеменники казались ей гораздо милее и не только потому, что издалека, как на лицах не видно ни прыщей, ни морщин, так и души кажутся лишенными пятен и шероховатостей, но и оттого, что ей трудно было представить себе армянина, безразлично роняющего фразу: «это ваши проблемы». Но так или иначе ей предложили работу, не требуя никаких лицензий, и она, недолго думая, водворилась в одном из отсеков наскоро переоборудованного в учреждение здравоохранения бывшего магазина совместно с двумя-тремя другими врачами (точное число определению не поддавалось, так как все работали в разные часы) и массажисткой. Увы, все представления Елены о частной поликлинике, как эффективно работающем и прибыльном предприятии, оказались иллюзией и не имели ничего общего с реальностью. Владелец этого непонятного заведения тратиться на газетную рекламу не желал категорически, единственным средством пропаганды была куцая и дурно исполненная вывеска на двери, мимо которой торопливо проходили, не поворачивая головы, здоровые и больные люди. Впрочем, если быть абсолютно точными, кое-кто голову поворачивал, а иные даже останавливались, чтобы вывеску изучить, но не более того. Входили крайне редко, и для перехвата этих редких посетителей (массажистка называла их клиентами, и Елена сразу начинала чувствовать себя парикмахершей или маникюршей) Елена отсиживала три часа в день большей частью без толку, поскольку, будучи поставлена в положение продавца, вынужденного сбывать свой товар всякому, кто сунется в лавку, не обладала ни способностями зазывалы, ни беспринципностью торговца, старающегося всучить ненужную вещь любому, кто способен за нее заплатить, более того, имела как весьма твердые понятия о рамках применения своего метода, так и совесть, не позволявшую эти рамки переступить, почему и нередко оказывалась мишенью насмешек вечно полупьяного коллеги, с которым иногда сталкивалась, когда тот, окруженный эманацией винно-водочных паров, вваливался в неурочный час в комнатенку, где стояла одна-единственная процедурная койка, садился на эту же койку и принимался поддразнивать Елену, если ей случалось отправить восвояси пациента, по ее мнению, иглотерапии не подлежащего.