Верхний ярус - Пауэрс Ричард. Страница 34

Патриция слишком труслива, чтобы исполнить сценарии, которые прокручиваются у нее в голове почти каждую ночь, пока она пытается заснуть. Мешает боль. Не ее: боль, которую она причинит матери, братьям и оставшимся друзьям. Только лес защищает ее от нескончаемого позора. Она бродит по зимним тропам, ощупывая замерзшими пальцами толстые, липкие почки конского каштана. Следы на снегу походят на нацарапанные от руки обвинения. Патриция прислушивается к лесу, к его болтовне, которая всегда поддерживала ее. Но слышит лишь оглушающую мудрость толпы.

Полгода проходят на дне колодца. Как-то в разгар лета, одним ярко-голубым свежим утром, в воскресенье, Патрисия находит несколько нераспустившихся шляпок Amanita bisporigera [32] под дубом в низинах Токен-Крик. Грибы прекрасны, но принимают такие формы, от которых покраснел бы любой приверженец древнего Учения о сигнатурах [33]. Она собирает их в мешок и приносит домой. Там готовит воскресный пир: куриное филе в сливочном и оливковом масле, обжаренное с чесноком, луком-шалотом и белым вином, приправленное «ангелом-разрушителем» в количестве, достаточном, чтобы отключить почки и печень.

Она накрывает на стол и садится за еду, которая пахнет здоровьем. Прелесть плана в том, что никто не узнает. Каждый год микологи-любители ошибочно принимают молодой A. bisporigera за Agaricus silvicola [34] или даже за Volvariella volvacea [35]. Ни друзья, ни семья, ни бывшие коллеги ничего другого и не подумают: она ошиблась в своих противоречивых исследованиях, а потом ошиблась с выбором грибов на обед. Патриция подносит дымящуюся вилку к губам.

Что-то останавливает ее. Сигналы наполняют мускулы лучше любых слов. Не это. Приходи. Ничего не бойся.

Вилка падает на тарелку. Она просыпается, словно лунатик. Вилка, тарелка, грибной пир: на глазах все превращается в припадок безумия. Еще один удар сердца, и Патриция не может поверить, на что ее толкнул животный страх. Из-за мнения окружающих она была готова к мучительной смерти. Патриция выбрасывает всю еду в мусоропровод, голод прекраснее любой пищи.

В ту ночь начинается ее настоящая жизнь — долгий посмертный дополнительный раунд. Ничто не может сделать ей хуже того, на что она была готова сама. Человеческие суждения больше не трогают Патрицию. Теперь она свободна и может экспериментировать. Открывать что угодно.

Потом года пропадают. По крайней мере, со стороны: Патриция Вестерфорд исчезает в мире неполной занятости. Сортировка складских ящиков. Мытье полов. Случайные работы, ведущие от Среднего Запада через Великие равнины к высоким горам. У нее нет места работы, нет доступа к оборудованию. Она не пытается устроиться в лабораторию или преподавать, даже когда бывшие коллеги уговаривают ее подать заявление. Почти все старые друзья заносят Патрицию в список жертв научного процесса. На самом деле, она занята изучением иностранного языка.

Лишь немногие претендуют на ее время и никто — на душу, а потому Патриция возвращается в лес, в это зеленое отрицание всех карьер. Она больше не теоретизирует и не размышляет. Только наблюдает, подмечает и делает наброски в блокнотах — ее единственном постоянном имуществе, кроме одежды. Глаза смотрят только перед собой и лишь на то, что важно. Много ночей она проводит с Мьюром под елями и пихтами, совершенно потерянная, ее голова кружится от запаха сухопутных океанов. Патриция спит на кровати из плотного лишайника, на подушке из шестнадцати дюймов коричневых иголок, под сумкой живая земля, чья жидкая суть проникает в волокна ее тела и возвышающиеся вокруг стволы, охраняющие Патрицию. Частица ее личного «я» воссоединяется со всем, от чего была отделена, — с замыслом непрерывной зелени. «Я всего лишь вышел прогуляться, но решил не возвращаться до заката. Выходя из дому, я почувствовал, что ухожу глубже в себя» [36].

У костров ночью она читает Торо. «Как же мне не ощущать своего родства с землей? Разве сам я не состою отчасти из листьев и растительного перегноя?» [37] И еще: «Кто этот Титан, что овладел мной? Расскажите мне о тайнах! — Подумайте о нашей жизни в природе — каждый день материя показывается нам, и с ней мы вступаем в связь, — камни, деревья, дуновение ветра на щеках! твердая земля! настоящий мир! здравый смысл! Связь! Связь! Кто мы? где мы?» [38]

Патриция уезжает все дальше на запад. Удивительно, как далеко могут завести даже небольшие деньги, если научится добывать себе пищу. В этой стране полно еды, которую можно есть бесплатно. Просто нужно знать, где искать. Однажды Патриция моется в туалете автозаправки рядом с национальным парком в штате, куда она только что приехала, и мельком замечает в зеркале собственное лицо. То выглядит удивительно обветренным, старым не по годам. Она опустилась. Скоро начнет пугать людей. Ну, она всегда их пугала. Разгневанные люди, ненавидевшие девственную природу, отняли у нее карьеру. Испуганные люди издевались над ней за то, что она рассказала им, как деревья посылают сообщения друг другу. Она прощает всех. Ничего. То, что больше всего страшит человека, однажды превратится в чудо. И тогда он сделает то, к чему его приучили четыре миллиарда лет: остановится и наконец-то разглядит, что же находится у него перед глазами.

Поздним осенним днем Патриция останавливает свою старую колымагу на обочине вдоль живописной дороги Фишлейк, на западной окраине плато Колорадо в южноцентральной части Юты. Патриция ехала проселочными дорогами из Лас-Вегаса, столицы невежественных грешников, в Солт-Лейк-Сити, столицу коварных святых. Она выходит из машины и идет к деревьям на горе, что к западу от дороги. Тополи стоят под полуденным солнцем, расстилаясь вдоль хребта до самого горизонта. Populus tremuloides [39]. Облака золотых листьев блестят на тонких стволах, окрашенных в бледно-зеленый цвет. Воздух неподвижен, но деревья качаются, словно на ветру. Только они дрожат, когда все остальное замерло в мертвом спокойствии. Длинные приплюснутые стебли скручиваются от малейшего порыва, и миллионы двухцветных кадмиевых зеркал мерцают на фоне праведной синевы.

От прорицающих листьев ветер становится слышимым. Даже самый спокойный свет они наполняют предвкушением. Стволы прямые и голые, снизу шероховатые от старости, затем гладкие и белеющие до первых ветвей. Круги бледно-зеленого лишайника разбрызганы по коре. Патриция стоит в этой бело-серой комнате, в холле с колоннами, ведущим в загробную жизнь. Воздух дрожит от золота, а земля усеяна буреломом и мертвыми ветвями. Горный кряж пахнет простором и увяданием. Атмосфера свежа, как бегущий горный ручей.

Патриция Вестерфорд обнимает себя и без причины начинает плакать. Дерево, важное для песнопений навахо о Доме солнца. Из его ветвей Геракл сплел себе венок, которым пожертвовал, возвращаясь из ада. Отвар из тополиных листьев защищал местных охотников от зла. Это самое широко распространенное дерево в Северной Америке, имеющее близких родственников на трех континентах, и в то же время оно кажется невыносимо редким. Патриция проследовала за тополями далеко на север, в Канаду, одинокую твердыню широколиственников на широте, монотонной от хвойных. Она зарисовывала их бледные летние тени по всей Новой Англии и Верхнему Среднему Западу. Разбила лагерь под их сенью на горячих, сухих скалах, что выступали над хлынувшими потоками талого снега в Скалистых горах. Находила их в дендроглифах с зашифрованными знаниями, вырезанных коренным населением Америки. Лежала на спине с закрытыми глазами в далеких юго-западных горах, запоминая шум тополиной беспрестанной дрожи. И сейчас, переступая через упавшие ветки, она снова слышит его. Ни одно другое дерево не издает такой звук.