Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Кагарлицкий Юлий Иосифович. Страница 31

Сам результат этого знания, машина времени возмещает потери, принесенные прогрессом. Время вновь становится реально ощутимым, художественно зримым. Уэллс называл свой первый роман «хилым деревцем, выросшим от могучего корня». В «Машине времени» действительно есть некоторая «пунктирность» изображения. Но от этого «хилого деревца» пошла мощная поросль. Та «игра со временем», которую затеяла потом литература и драматургия XX века, восходит к «Машине времени». И это касается не одной лишь научной фантастики. Роман XIX века был полностью подчинен линейной концепции времени. События развивались последовательно, причинно-следственные ряды выявлялись с наивозможной четкостью. В романе XX века переброска событий из одного времени в другое, усложнение причинно-следственных связей не вызывает более удивления. Из эксперимента это сделалось практикой. Еще послушнее восприняло урок, некогда преподанный Уэллсом, кино со своим от года к году и от десятилетия к десятилетию все более изощренным методом монтажа разнородных и разновременных событий. По тому же пути пошла театральная режиссура, а потом и драматургия. Человек, привыкший к современному искусству, не отрешился, разумеется, от линейной концепции времени, но ему приходится, включившись в художественный процесс, самому ее воссоздавать и заново выстраивать причинно-следственные ряды, преднамеренно нарушенные писателем, драматургом, режиссером театра или кино. В ходе этой совместной с творцом работы он имеет возможность увидеть происходящее со многих сторон, избежать прямолинейных оценок, обогатить свое художественное сознание и свое восприятие мира. Можно ли назвать создателя «Машины времени» учителем современной литературы?

Советское издание «Войны миров» зачитано до дыр

В каких-то случаях, да. Современник Уэллса Джозеф Конрад, например, прямо старался усвоить его уроки, а влияние Конрада на последующих английских писателей очень велико. Потом в ученичество к Уэллсу поступил Джон Бойнтон Пристли. На книгу Данна, о которой он так высоко отзывался, его натолкнуло чтение «Машины времени». Но в других случаях Уэллс лишь предугадал и первым выразил определенные тенденции словесного и пространственных искусств XX века. Совмещая разные временные пласты, Уэллс не только дал первые образцы открытого, прямо нацеленного на выполнение определенных художественных задач монтажа (С. Эйзенштейн считал, что «несознательный» монтаж всегда был присущ искусству и является одним из его главных признаков). Он предугадал и мифотворческие тенденции в искусстве XX века. Вряд ли стоит утверждать, что «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Иосиф и его братья» Томаса Манна или «Кентавр» Апдайка не появились бы без «Машины времени». Но опять следует повторить – Уэллс был первым. При этом мифологичность «Машины времени» была мифологичностью особого рода, присущей именно XX веку. Это был способ увеличить «емкость» романа, придать изображаемому всеобщее значение, обратить факт в символ, не утеряв его вещной природы. Последнее для Уэллса было особенно важно. «Легковесность» книг, ему не нравившихся, он усматривал не в одной лишь поверхностности взгляда на жизнь, но и в недостаточной конкретности изображения. Писать надо так, считал он, чтобы все, о чем говорится, прямо вставало перед глазами. Этот создатель мифологической литературы был реалистом до мозга костей. У романтиков в конечном счете он научился лишь тому, чему мог научиться у них реалист. Реализм этот проявлялся, разумеется, не в одной только любви к детали. Гораздо важнее заинтересованность Уэллса в социальных процессах, происходящих в мире. По существу, именно эта сторона дела и определила содержание «Машины времени». Ужасы, столь напугавшие преподобного Илию Кука в Золотом веке, обрели зримую форму уже во втором варианте «Аргонавтов хроноса», значительно по сравнению с первым расширенном. В Золотом веке, как выяснилось, были «верхний» и «нижний» мир. На земле жили утерявшие всякий интерес к жизни и даже привычку к чтению потомки сегодняшних правящих классов. Под землею – доведенные до отчаянья и одичания потомки сегодняшних тружеников. В то время, когда создавались разные варианты «Машины времени», шел неутихающий спор о том, прекратилась ли эволюция человека. Томас Хаксли считал, что прекратилась, и Уэллс даже написал две статьи, поддерживающие точку зрения учителя. Но одновременно в нем вызревала и все больше прорывалась на поверхность иная мысль: эволюция человека не прекратилась. Просто она определяется ныне не природными, а социальными факторами. В «Машине времени» эта мысль оказалась доведена до логического предела. К 802701 году, куда переместился Путешественник по времени, человечество как биологическое целое просто перестало существовать. Социальные факторы заставили процесс эволюции разветвиться, и бывшие представители правящих классов выродились в беспомощных «элоев», утерявших психологическую жизнестойкость и неспособных не только к труду, но и к логическому мышлению. А труженики, веками отрезанные от культуры, одичав, сделались звероподобными «морлоками». Социальная разобщенность закрепилась в разобщенности биологической. Человечество заместили элои и морлоки. Человек, замечательный именно своей многофункциональностью и многосторонностью, за восемьсот с лишним тысяч лет исчез с лица земли. Такого биологического вида более не существует. Как нетрудно заметить, все здесь изложено во вполне отчетливых социологических терминах, но если бы «Машина времени» этим исчерпывалась, она никогда бы не заняла столь прочного места в истории литературы. Это произведение обладает еще и огромной образной силой. Подземный мир не раз оказывался местом действия фантастических произведений. Туда совершили путешествие герои одного из романов Жюля Верна, а за четырнадцать с лишним лет до Уэллса его попытался обжить в «Грядущей расе» один из самых видных писателей викторианской эпохи Булвер-Литтон. Но на подземный мир Уэллса натолкнули прежде всего личные впечатления. «Службы» Ап-парка соединялись с главным зданием подземными коридорами, и это был истинный мир «тех, кто под лестницей». Это и был первый толчок, направивший его на путь так называемой «экстраполяторской фантастики» – иными словами, фантастики, которая продолжает в будущее те или иные явления современности, увеличивая их в масштабе. Он задумался о том, что в современном городе появляется все больше подземных сооружений. Не наступит ли момент, когда вся промышленность сосредоточится под землей? Но этими немногими и притом достаточно робкими шагами он и ограничился. Прогностикой он займется лишь через несколько лет, и притом как отдельной отраслью знания. А пока что для него все заслонил поэтический образ подземного мира. Существует выражение «индустриальный ад». Почему бы ему не материализоваться в романе? И Путешественнику в ходе его приключений удается заглянуть в этот «индустриальный ад» – подземные галереи и залы, где серые красноглазые существа обслуживают гигантские машины и совершают свои кровавые трапезы.

В стране Золотого века нет кладбищ – каждому ее обитателю рано или поздно предстоит быть съеденным подземными жителями. Но элои так привыкли не думать ни о чем неприятном, что даже самое упоминание о морлоках считается у них верхом неприличия. Они, правда, избегают коридоров, ведущих под землю, но скорее инстинктивно, нежели сознательно. Элоев кормят, одевают, они ничего не делают – этого им довольно. Они даже не задумываются над тем, откуда все это берется и какая их ждет расплата… То, что «Машина времени» вызвала при своем появлении всеобщее одобрение и что у ее колыбели стоял реакционер Хенли, а первым ее расхвалил консервативный критик Стед, можно счесть одним из самых занятных парадоксов литературной истории. Но проникнуть в глубину замысла Уэллса можно было, лишь обладая его уровнем знаний и таланта, а этим кто-либо из тогдашних критиков и издателей не мог похвастаться. «Машина времени» в известном смысле вполне отвечала «духу времени» – она была, как и вся литература «конца века», крайне пессимистична. Правда, пессимизм этот был «преднамеренный», но эту свою тайну Уэллс выдал лишь одиннадцать лет спустя в беседе с президентом США Теодором Рузвельтом, о которой рассказал в книге «Будущее Америки» (1906). До этого можно было считать, что он такой же, «как все», лишь своеобразнее и талантливее Пессимизм молодого Уэллса родился из органического неприятия оптимизма позитивистов. А теперь это философское направление не принимал решительно никто. Сомерсет Моэм в книге «Подводя итоги» рассказывает, как будучи студентом медицинской школы (т. е. в то самое время, когда вышла «Машина времени»), он прочитал «Основные начала» Спенсера. «В общем книга эта мне понравилась. Но я презирал Спенсера за его сентиментальную веру в прогресс: мир, который я знал, катился в пропасть, и я с восторгом представлял себе, как мои отдаленные потомки, давно позабывшие искусство, науку и ремесла, будут сидеть в пещерах, кутаясь в звериные шкуры и ожидая прихода холодной вечной ночи. Я был воинствующим пессимистом». Такое отношение к Спенсеру не было случайностью, Свою роль в борьбе за свободное знание позитивизм успел уже сыграть, что же касается безусловной позитивистской веры в общественный прогресс, который должен идти в ногу с прогрессом техники, то ее поставила под сомнение сама жизнь. Она стронулась с места.