Ты кем себя воображаешь? - Манро Элис. Страница 10

Фло сказала, что учительница не знает своего дела.

Учительница как раз очень хорошо знала свое дело. Она запирала дверь на перемене, предоставляя событиям происходить снаружи. Она никогда не пыталась выгнать старших мальчиков из подвала или согнать их с пожарной лестницы. Она заставляла их колоть лучину на растопку для школьной печи и приносить воду, чтобы наполнить ведро, из которого все пили. В остальном мальчишки могли творить что хотят. Они не отказывались колоть дрова и качать воду насосом, хотя обожали окатывать кого попало ледяной водой и несколько раз чуть не пришибли друг друга топором. Старшие мальчишки ходили в школу только потому, что им некуда было себя приткнуть. Старшие девочки могли устроиться на работу — хотя бы в прислуги пойти, — поэтому они оставались в школе, только если собирались держать вступительный экзамен в старшие классы, учиться дальше и потом, может быть, найти место в банке или универсальном магазине. Некоторым это удавалось. Из мест, подобных Западному Хэнрэтти, девочкам легче выбраться, чем мальчикам.

Старшим девочкам — кроме тех, которые готовились к экзамену, — учительница не позволяла сидеть без дела: она поручала им пасти младших — тетешкать, шлепать, исправлять орфографические ошибки в тетрадях. Им также негласно дозволялось изымать у младших в свою пользу все, что приглянется, включая пеналы, новые карандаши и дешевенькие пластмассовые побрякушки из тех, что бесплатно прилагались к коробке засахаренного попкорна. Происходящее в гардеробе — будь то кражи обедов, порча чужих пальто или насильственное стягивание трусов — учительницу не интересовало.

Она не была фанатиком своего дела, не страдала избытком воображения или сочувствия. Она каждый день ходила сюда пешком через мост из Хэнрэтти, где ее ждал дома больной муж. Она вернулась в школу уже в зрелом возрасте. Возможно, это была единственная работа, которую ей удалось найти. Ей приходилось преподавать, и она преподавала. Она никогда не украшала окна вырезанными из бумаги силуэтами, никогда не клеила ученикам в тетради золотые звезды. Она никогда не рисовала на доске цветным мелом. У нее не было ни золотых звезд, ни цветного мела. Она не выказывала любви ни к какому из преподаваемых ею предметов и ни к кому из учеников. Если она о чем-то и мечтала, то, вероятно, о том, чтобы в один прекрасный день ей разрешили вернуться домой и больше никогда в жизни не видеть никого из этих детей, никогда не открывать учебник по правописанию.

Но все же она преподавала. И видимо, ей удавалось чему-то научить людей, желающих сдать вступительный экзамен, потому что кое-кто из них его сдавал. Она, вероятно, ставила себе цель научить всех проходящих через ее школу читать, писать и делать простейшие расчеты. Перила лестниц давно шатались, парты были оторваны от пола, печка дымила, труба держалась на проволоке, не было ни библиотечных книг, ни карт, и вечно не хватало мела; даже линейка была грязная и расщепленная с одного конца. Драки, секс и кражи были значительной частью школьной жизни. Тем не менее учеников знакомили с фактами и таблицами. Вопреки хаосу, неудобствам, непреодолимым препятствиям здесь в какой-то степени поддерживалась обычная школьная жизнь; предоставлялся шанс. Кому-то — освоить вычитание. Кому-то — научиться писать без ошибок.

Учительница нюхала табак. За всю жизнь Роза больше не встретила ни одного человека, нюхающего табак. Учительница насыпала немножко табаку на тыльную сторону ладони, подносила руку к лицу и чуть слышно фыркала, втягивая порошок в нос. Откидывала голову, открывая незащищенную шею, и на миг в ее позе чудилось презрение, вызов. Если не считать этой черты, учительница была совершенно заурядна. Пухлая, серая, в поношенной одежде.

Фло сказала, что учительница, должно быть, затуманила себе мозги этими понюшками. Как наркоманка. Вот сигареты, они только нервную систему портят.

Одна-единственная вещь в школе была завораживающей, прекрасной. Изображения птиц. Роза не знала, кто именно забрался наверх и прибил картинки над доской — высоко, чтобы их нельзя было походя осквернить. Может быть, сама учительница — тогда это ее первая и последняя оптимистическая попытка. А может быть, кто-то другой, ее предшественник. Откуда взялись эти картинки, как попали сюда, если ни единого украшения, кроме них, в школе не было?

Дятел в красной шапочке; иволга; сойка; канадский гусь. Чистые, неблекнущие цвета. На фоне белых снегов, весенних ветвей в цвету, головокружительно синего летнего неба. В обычном классе эти картинки не поражали бы так. Но здесь они были ярки и красноречивы и так контрастировали со всем остальным, что казалось: они представляют не самих птиц, не снега и небеса, но некий иной мир, где невинность пребывает, знания изобилуют, а легкость на сердце — законное право. Там никто не крадет еду из сумок с обедами, не режет чужие плащи, не стягивает трусы с другого и не тыкает больно твердым; там никого не трахают; и Фрэнни там тоже нет.

Во вступительном классе были три старшие девочки. Одну звали Донна, другую Кора, а третью Бернис. Эти трое и составляли вступительный класс; кроме них, в нем никого не было. Три королевы. Впрочем, точнее — королева и две принцессы. Так думала о них Роза. Они разгуливали по школьному двору, держась за руки или обняв друг друга за талию. Кора шла в середине. Она была самая высокая. Донна и Бернис шли, склоняясь к ней, сопровождая ее.

Роза любила именно Кору.

Кора жила с бабушкой и дедушкой. Бабушка ходила каждый день по мосту в Хэнрэтти, где убиралась и гладила чужое белье. Дедушка был золотарем. Это значит, что он ходил по городу и чистил выгребные ямы. Такая у него была работа.

Прежде чем накопить денег на оборудование настоящей уборной, Фло купила туалет с химической стерилизацией и поставила его в угол дровяного чулана. Лучше, чем бегать в отхожее место на улицу, особенно зимой. Корин дедушка этого не одобрил. Он сказал Фло:

— Многие обзавелись этой химикалией, и многие потом об этом пожалели.

Он произносил это слово «кимикалия».

Кора была незаконнорожденной. Ее мать то ли работала, то ли была замужем где-то в другом городе. Возможно, что она работала горничной, потому что все время присылала домой обноски. У Коры было много нарядов. Она приходила в школу в желтовато-коричневом атласном платье, переливающемся на бедрах; в ярко-синем бархатном, с болтающейся на плече розой из той же материи; в тускло-розовом креповом с бахромой. Эти платья были рассчитаны на женщину намного старше (хотя Роза так не думала), но подходили Коре по размеру. Она была высокая, плотная, со зрелой фигурой. Иногда она укладывала волосы валиком на макушке, опуская его с одной стороны на лоб. Кора, Донна и Бернис часто делали себе одну и ту же, взрослую, прическу, густо красили губы, пудрились толстым слоем, так что пудра спекалась, как слой муки. У Коры были крупные черты лица. Сальный лоб, ленивые веки брюнетки, зрелое и праздное самодовольство, что скоро зачерствеет и оформится во взрослый нрав. Но сейчас, вышагивая по школьному двору под ручку со спутницами, шепчась с ними о чем-то серьезном, Кора была великолепна. На самом деле из них троих ближе всех к миловидности подходила Донна, с ее бледным овальным личиком и кудрявыми светлыми волосами. Кора, как и две ее подруги, не тратила времени на мальчишек-соучеников. Девушки ждали, пока у них не появятся настоящие кавалеры — а может, уже старались этими кавалерами обзавестись. Мальчишки иногда вопили им что-то от двери подвала, выкрикивали мечтательные непристойности, и Кора тогда поворачивалась и кричала в ответ:

— Для люльки стар, для кроватки мал!

Роза понятия не имела, что это означает, но ее переполняло восхищение — разворотом бедер Коры, ее жестоким и дразнящим и в то же время ленивым и безмятежным голосом, шикарным видом. Оставшись одна, Роза разыгрывала всю сцену в лицах — крики мальчишек и прочее. Сама она изображала Кору — поворачивалась, как тогда Кора, к воображаемым преследователям и бросала реплику с таким же вызывающим презрением: