Слон императора - Северин Тим. Страница 11

– А если непогода?

– С хорошим балластом непогода моему кораблю не страшна. – Моряк произнес это очень уверенно, однако тут же сплюнул в сторону – любой крестьянин из самой дальней глуши знает, что именно так следует просить о хорошей погоде, – что несколько снизило убедительность его слов.

– Балласт? – пробормотал я, не имея понятия о том, что значит это слово.

Редвальд стоял совсем рядом со мной, и я увидел, с какой нежностью он положил руку на деревянное перильце борта.

– Это тяжесть, которую укладывают на самое дно корабля, чтобы его не перевернуло волной, – объяснил он. – Под всем этим вином лежат еще жернова для ручных мельниц весом этак на пару тонн.

Он снова рыгнул и продолжил:

– Одному богу известно, почему нортландцы не умеют делать хороших жерновов. Их жены предпочитают камни, которые мы возим из Айфеля. Так уж мир устроен: для женщин, которые трудятся, не разгибая спины, – камни, чтобы они могли молоть муку, пока их мужчины будут хлебать вино.

Я всматривался в лежавшую впереди тьму. Время от времени на воде возникали белые пятна и, метнувшись в сторону перед самым носом, исчезали во мраке – это были спавшие на воде чайки. Я сразу вспомнил, в какой восторг пришел Вало, увидев чаек, пролетевших над рекой с моря. Он ведь жил в лесу и никогда прежде не видел таких птиц. Парень спросил меня, не этих ли птиц мы должны привезти королю, и Редвальд, услышав это, расхохотался.

Мои мысли перебил голос хозяина корабля:

– У сарацина, твоего компаньона, наверняка должны быть знакомые в Каупанге.

Корабельщик оказался наблюдательным и сообразительным: он сразу распознал в Озрике сарацина. Впрочем, кто-нибудь мог и сообщить ему об этом.

– Насколько мне известно, Озрик никого не знает в Каупанге. Он там никогда не был, – резко ответил я, сразу задумавшись о том, для чего Редвальд выуживает из меня эти сведения.

– Значит, будет у него шанс повидаться с соплеменниками. Сарацинские купцы забираются чуть ли не так же далеко, как и мы, фризы. И в Каупанге каждый год бывает по несколько человек. Покупают в основном рабов и меха и расплачиваются серебряной монетой. – Тут капитан сделал выразительную паузу, которая снова насторожила меня. – Так что будет полезно иметь с собой кого-нибудь, кто сможет распознать подделку.

– Уверен, что Озрик сможет при необходимости помочь тебе, – осторожно сказал я.

– Нортландцы не любят монет, – заметил моряк и снова сделал небольшую паузу. – Они считают, что толковый чеканщик может подмешать в металл всякой ерунды так, что никто этого и не заметит. Эти люди предпочитают доверять кускам разломанных серебряных украшений.

– А как насчет золота?

– Этого там почти не водится. Разве что изредка попадется византийский солид. Золото должно быть с драгоценными камнями – его рубят топором.

– Ты, похоже, разбираешься в золоте и серебре не хуже, чем водишь корабль в непроглядном мраке, – проговорил я, желая немного польстить ему. Но ответ капитана изумил меня:

– Так ведь, когда занимаешься меняльным промыслом, всегда получаешь большой доход.

Пришла моя очередь сменить тему:

– Еще в Дорестаде ты сказал, что мог бы и сам догадаться, что я могу знать саксонский.

Редвальд хохотнул:

– Имя Зигвульф редко встретишь у франков. А у нортландцев и саксов – куда как чаще. И что же привело тебя ко двору короля Карла?

Он задал этот вопрос как бы между делом, но мне снова показалось, что за этим кроется нечто большее, чем простое любопытство.

– Это случилось не по моей воле. Меня отправил туда Оффа Мерсийский, чтобы я не путался у него под ногами, – рассказал я. На такой прямой и честный ответ мой собеседник наверняка должен был отреагировать. Так и вышло.

Редвальд глубоко, с громким звуком, втянул в себя воздух:

– Оффа – злопамятный и вредный поганец. Я частенько торгую в его портах и очень не хотел бы, чтобы все узнали, что у меня был пассажир из тех, кого он не любит. Это может сильно повредить моим делам.

– Тогда позаботься о том, чтобы в Каупанге я не привлек внимания никого из тех, кто мог бы сообщить Оффе, что я прибыл туда с тобой, – поспешно ответил я. Не такая уж надежная защита на будущее, но все же лучше, чем ничего!

– Так я и сделаю, – напрямик ответил Редвальд.

Говорить, в общем-то, больше было не о чем, так что я повернулся и поковылял по палубе, очень осторожно передвигая ноги, чтобы не попасть в какую-нибудь петлю или еще что-нибудь из бесчисленного множества почти невидимых во тьме препятствий. Когда я добрался до лестницы, ведущей в трюм, где Озрик и Вало приготовили среди кип и коробок товара место, чтобы спать, за спиной у меня прозвучал в темноте голос Редвальда:

– Желаю хорошо выспаться, Зигвульф, даже на такой жесткой подушке!

Я застыл, не успев поставить ногу на ступеньку. Моей подушкой было не что иное, как седельная сумка, набитая королевским серебром.

Назавтра, хорошо за полдень, мы вышли из устья Рейна. Впрочем, я не смог бы сказать, когда именно мы покинули реку и оказались в море. Вода была такая же мутная, зеленовато-бурая, да и на низком плоском Фрисландском берегу не было видно никаких примет, которые говорили бы о том, что мы расстались с сушей. Как только небольшое волнение начало плавно поднимать и опускать корабль, бедняга Вало побледнел и принялся негромко стонать. Он так вцепился в ограждение палубы, что даже костяшки его пальцев побелели. Редвальд мрачно посоветовал ему поглубже дышать морским воздухом и смотреть на горизонт – так, дескать, легче будет. Но Вало лишь еще крепче зажмурился и поскуливал от неприятных ощущений. Вскоре он уже сидел на палубе, прижавшись головой к коленям, и беспомощно икал. Озрик внизу караулил сумки с деньгами, а я торчал на палубе и наблюдал за шестерыми моряками на тот случай, если они задумают что-нибудь дурное. Те переговаривались между собой по-фризски и не касались иных тем, кроме погоды. Насколько я понял, они рассчитывали быстро и легко добраться до Каупанга, потому что ветер в это время года обычно дул с юго-запада и благоприятствовал нашему путешествию. Успокоенный, я, пригнувшись, пролез под большим четырехугольным парусом, от которого сильно пахло рыбой и дегтем, и направился на нос, где рассчитывал побыть в одиночестве.

Небо тонкой вуалью покрывали легкие облачка. Ощущение, которое я испытывал, глядя на пустынное море и на кроющийся в дымке еле различимый горизонт, играло с моим сознанием какие-то странные штуки. Мне казалось, будто я плыву неведомо куда в огромном, бескрайнем просторе, где нет ничего, кроме неторопливых волн, равномерного покачивания корабля подо мной и беспредельного, без дорог и следов, пространства, по которому я то ли двигаюсь, то ли нет. Я чувствовал себя отделенным и отрешенным от всего на свете, свободным от рутины моего повседневного бытия и всего того, что лежало впереди на пути моего нового предприятия. Следующей зимой мне должно было исполниться двадцать девять лет. Я уже давно не был тем наивным, неопытным юношей, который прибыл пешком ко двору Карла. Я стал зрелым мужем, и все пережитое за эти годы позволило мне набраться житейской мудрости, так что было бы вполне естественно уже пустить корни и осесть на одном месте. Однако я, несмотря на благосклонность и щедрость Карла, продолжал ощущать себя чужаком среди франков. Я оставался неустроенным и беспокойным, и где-то в глубине моего бытия постоянно маячили странные видения во сне и наяву. Они посещали меня без предупреждения, и, хотя я уже усвоил, что видеть в них пророчества следует далеко не всегда, они все равно сильно меня тревожили.

Я оглянулся назад, туда, где у кормила твердо стоял на палубе Редвальд. Он то и дело поглядывал то на парус, то куда-то вдаль, поверх волн, и его взгляд всегда был пристальным и расчетливым. Этот человек знал свой корабль до последнего каната – знал, как он ведет себя на морских путях, как отвечает на малейшую перемену ветра, как лучше укладывать груз в его чреве… Это знание, вкупе с огромным опытом мореходства, позволяло ему твердо держать когг на курсе. Его примеру, думал я, нужно следовать и мне. Теперь я знал себя несравненно лучше, чем прежде, и пришло время для большей уверенности в себе. Нужно проявлять больше целеустремленности и жить более открыто.