Набоков в Америке. По дороге к «Лолите» - Роупер Роберт. Страница 46

Никогда не видал я таких гладких, покладистых дорог, как те, что теперь лучами расходились впереди нас по лоскутному одеялу сорока восьми штатов. Мы алчно поглощали эти бесконечные шоссе; в упоенном молчании мы скользили по их черному, бальному лоску¹⁹. Впрочем, иногда после целого дня пути они оказывались незнамо где, и вот пустыня встретила нас ровным и мощным ветром, да летящим песком, да серым терновником, да гнусными клочками бумаги, имитирующими бледные цветы среди шипов на мучимых ветром блеклых стеблях вдоль всего шоссе, посреди которого иногда стояли простодушные коровы, оцепеневшие в странном положении… противоречившем всем человеческим правилам дорожного движения²⁰.

Куильти, который действительно преследует их и который оказывается чертовски хитроумным мучителем, среди блеклых стеблей и клочков туалетной бумаги смотрится на удивление естественно. Он порочен, как и Гумберт, и так же ловко играет словами, но в том, что касается нравственности, они несхожи. Гумберта мучит чувство вины за то, что он сделал с Лолитой, у него болит душа (или то, что заменяет ему душу); Куильти же испорчен до мозга костей, и мучит его лишь скука. При этом он невероятно активен – ни дать ни взять, мошенник наподобие главного героя мелвилловского “Искусителя” (1857), искусный манипулятор, виртуозный лжец²¹. Куильти чем-то напоминает Чичикова, героя “Мертвых душ”, но Чичиков все же мошенник рангом пониже: он не столько коварен, сколько смешон. Куильти же в некотором роде художник, чародей.

Набоков высмеивает комментаторов, пытавшихся отыскать в “Лолите” скрытый смысл.

Несмотря на то, что давно известна моя ненависть ко всяким символам и аллегориям… один во всех других смыслах умный читатель, перелистав первую часть “Лолиты”, определил ее тему так: “Старая Европа развращает молодую Америку”, – между тем как другой чтец увидел в книге “Молодую Америку, развращающую старую Европу”²².

Читатели, разумеется, вольны видеть в тексте все, что им угодно: романы становятся мифами, потому что так воспринимают их читатели. “Лолита” так и манит истолкователей. В романе описано путешествие по “лоскутному одеялу сорока восьми штатов”, которое, совершенно в духе Уитмена, охватывает всю Америку и обращает внимание на относительно новое, развивающееся явление, как его представляют журналы и телепередачи того времени: пригороды. Повествователь пускается в псевдоаналитические размышления (предмет неизменных насмешек Набокова), старается разложить все по полочкам:

Мы узнали – nous connûmes, если воспользоваться флоберовской интонацией – коттеджи, под громадными шатобриановскими²³ деревьями, каменные, кирпичные, саманные, штукатурные… Были домики избяного типа, из узловатой сосны… Мы научились презирать простые кабинки из беленых досок, пропитанные слабым запахом нечистот…²⁴ Nous connûmes – (эта игра чертовски забавна) – их претендующие на заманчивость примелькавшиеся названия – все эти “Закаты”, “Перекаты”, “Чудодворы”, “Красноборы”, “Красногоры”, “Просторы”, “Зеленые Десятины”, “Мотели-Мотыльки”… Ванные в этих кабинках бывали чаще всего представлены кафельными душами, снабженными бесконечным разнообразием прыщущих струй²⁵.

Людей повествователь также распределяет на группы:

Nous connûmes разнородных мотельщиков – исправившегося преступника или неудачника-дельца, среди директоров, а среди директрис – полублагородную даму или бывшую бандершу… Нам стал знаком странный человеческий придорожник, “Гитчгайкер”… и его многие подвиды и разновидности: скромный солдатик, одетый с иголочки, спокойно стоящий, спокойно сознающий прогонную выгоду защитного цвета формы; школьник, желающий проехать два квартала; убийца, желающий проехать две тысячи миль; таинственный, нервный, пожилой господин, с новеньким чемоданом и подстриженными усиками; тройка оптимистических мексиканцев; студент, выставляющий на показ следы каникульной черной работы столь же гордо, как имя знаменитого университета… бескровные, чеканно очерченные лица, глянцевитые волосы и бегающие глаза молодых негодяев в крикливых одеждах, энергично, чуть ли не приапически выставляющих напряженный большой палец, чтобы соблазнить одинокую женщину или сумрачного коммивояжера, страдающего прихотливым извращением²⁶.

И если “Лолита” – роман не об Америке середины XX века, то о чем же еще? Ответу на этот вопрос посвящен целый корпус исследований, начиная с Escape into Aesthetics: The Art of Vladimir Nabokov (“Уход в эстетику: творчество Владимира Набокова”, 1966) Пейджа Стегнера и заканчивая сотнями книг и тысячами научных статей. Несмотря на это, читатели продолжают воспринимать роман буквально. Обнаружив список типов американцев, полагают, будто кого-то или что-то узнали. Набоков на удивление точно использует сленговые словечки (ср. в приведенном выше абзаце выражения вроде “business flop”, которое Набоков переводит на русский как “делец-неудачник”, “spic and span” – “одетый с иголочки”, “brandnew” – “новенький”, “sadsack” – “сумрачный” и т. п.). Набоков так подробно описывает быт середины прошлого века, что американскому читателю кажется, будто он видел все это своими глазами, даже если родился гораздо позже:

Это к ней [Лолите] обращались рекламы, это она была идеальным потребителем, субъектом и объектом каждого подлого плаката. Она пыталась… обедать только там, где святой дух некоего Дункана Гайса, автора гастрономического гида, сошел на фасонисто разрисованные бумажные салфеточки и на салаты, увенчанные творогом²⁷.

Я, признаться, не совсем был готов к ее припадкам безалаберной хандры или того нарочитого нытья, когда вся расслабленная, расхристанная, с мутными глазами, она предавалась бессмысленному и беспредметному кривлянию, видя в этом какое-то самоутверждение в мальчишеском, цинично-озорном духе²⁸.

Независимо от встречающихся в романе аллюзий²⁹ – ссылок или пародий на По, Данте, Достоевского, Льюиса Кэрролла, Фрейда, Бодлера, Флобера, Т. С. Элиота, Честера Гулда с его комиксами “Дик Трейси”, на “Тристрама Шенди”, “Доктора Джекила и мистера Хайда”, “Дон Кихота” и Джона Китса, на Ганса Христиана Андерсена, Пруста, братьев Гримм, Шекспира, Мериме, Мелвилла, Бэкона, Пьера Ронсара, лепидоптерологию и литературу, созданную под псевдонимами; на Обри Бердслея, Шерлока Холмса, Катулла, лорда Байрона, Гете, Рембо, Браунинга, самого Набокова, – основная фабула похищения и побега, сексуального насилия над ребенком логически развивается на фоне изображенной во всех подробностях американской действительности. Сам по себе этот роман – пародия. Гумберт Гумберт пародирует сентиментальный роман-исповедь начала века³⁰, повествующий о несчастной любви, которая становится для героя наваждением. Талантливый исследователь Альфред Аппель-младший писал, что пародия у Набокова оказывается столь же трагичной, сколь и смешной: “Лолита” – пародия… в которой заключено истинное страдание”³¹, – пишет Аппель. В романе есть и то и другое, он “погружает читателя в глубоко трогательную, но при этом невероятно смешную историю, исключительно правдоподобную, – но при этом и в игру, возможную благодаря переплетениям вербальных аллегорий, на которых держится реалистичная канва романа и которые увлекают читателя в глубь повествования, прочь от пестрой обертки”³².

Однако многие читатели не чувствуют этой дистанции. Американцы или нет, они узнают в тексте Америку, которую знают – или думают, что знают. Смутно понимая намеки повествователя, пропуская редко встречающиеся французские выражения (frétillement [43], grues [44], pose un lapin [45], arrière-pensée [46] и пр.), чуя авторский солипсизм – история об извращенце, который интересуется исключительно самим собой, но все равно вызывает симпатию, в некотором смысле помогает Набокову ответить на какие-то свои, глубоко личные вопросы, – публика тем не менее читает роман до конца. Гумберт Гумберт слишком забавен, чтобы быть невыносимым³³. То, что он проделывает с девочкой, омерзительно, но его влечение к нимфеткам описано на удивление убедительно, по крайней мере в первых главах. Кроме того, сам по себе роман увлекателен. Любителями детективов и триллеров в духе Альфреда Хичкока³⁴, который примерно в те же годы снял “Ребекку” (1940), “Подозрение” (1941) и “Дурную славу” (1946), движет то же, что и читателями “Лолиты”, – неуемное желание докопаться до сути, выяснить все до конца. “Вербальные аллегории, на которых держится реалистичная канва романа”, для ученого, склонного рассматривать явления с точки зрения онтологии, значит одно, для читателя же, который вместе с Гумбертом чует, что здесь что-то не так, что кто-то дурачит несчастного педофила, это значит совсем другое.