Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Дюма Александр. Страница 4

На рассвете колокол, вместо барабана, будил всех, живущих в доме, до начала работы определено было полчаса на завтрак: так всегда делается на военных кораблях, и сэр Эдвард никогда не позволял, чтобы матросы с пустыми желудками подвергались действию сырого утреннего воздуха. После завтрака люди, вместо того чтобы мыть палубу, принимались натирать полы в комнатах, после этого переходили к чистке и полировке всего медного, что также присуще корабельному укладу: содержание в порядке замкóв, ручек у каминных лопаток и щипчиков, а также все подобное требовало соблюдения такой же строгой дисциплины, как на «Юноне». В девять часов сэр Эдвард обходил с осмотром весь дом, за ним шли все слуги: они старались на совесть, втайне опасаясь быть наказанными за провинность, ведь так всегда делается на военных кораблях. В полдень работы прерывались и начинался обед; с часу до четырех сэр Эдвард гулял в парке точно так же, как прежде, бывало, прохаживался по рангоуту, а люди между тем занимались, починкой стекол, мебели, белья, если, конечно, в этом возникала нужда, в пять часов звонили к ужину. Наконец в восемь часов половина людей, как на кораблях, шла спать, а остальные, то есть вахтенные, несли службу в вечерней тиши.

Эта жизнь была только пародией той, к которой привык сэр Эдвард: в ней чувствовалась все та же монотонность жизни на море, однако здесь не было места приключениям, которые составляют всю ее прелесть и поэзию. Старому моряку недоставало качки, как новорожденному движения, к которому он привык в утробе матери. Ему недоставало бурь, при которых человек борется с природой, недоставало тех страшных игрищ, на которых моряк защищает свое отечество, слава венчает победителя, стыд настигает побежденного. В сравнении с этим любое другое занятие казалось ему мелочным и ничтожным.

Между тем батюшка скрывал свои чувства от окружающих с той силой характера, что воспитала в нем жизнь: он считал, что всегда должен подавать пример собственным поведением. Только Том, в котором те же самые чувства, хотя и не столь яркие, порождали те же сожаления, только Том с беспокойством наблюдал за «успехами» меланхолии, которая время от времени выражалась горестным взглядом, брошенным украдкой на деревянную ногу, и полуприглушенным вздохом. После этого сэр Эдвард начинал прохаживаться взад и вперед и насвистывать песню, как бывало во время бури или сражения. Эта боль сильных характеров, которая не изливается, а питается молчанием, есть самая ужасная и опасная: она не процеживается по капле слезами, а накапливается в глубине груди, и опустошения, произведенные ею, видны только тогда, когда грудь разбилась.

Однажды вечером сэр Эдвард сказал Тому, что чувствует себя весьма больным, а на другой день, вставая с постели, упал в обморок.

Глава III

Весь замок всполошился: управитель и пастор, которые еще накануне играли с сэром Эдвардом в вист, не понимали причин этой внезапной болезни и потому не могли решить, как ее лечить, но Том отвел их в сторону и растолковал, в чем дело.

Решено было послать за доктором, но, дабы не потревожить больного, представили дело так, чтобы доктор приехал как будто случайно, обедать.

День прошел как обыкновенно. Благодаря своей сильной воле, батюшка преодолел телесную слабость, но почти ничего не ел, на прогулке принужден был отдыхать после каждых двадцати шагов, а вечером играл так рассеянно, что несколько раз вводил своего партнера, Робинсона, в проигрыш и немалые расходы.

На следующий день приехал доктор. Это сначала немного развеяло батюшку, но потом он снова впал в прежнюю задумчивость. Доктор ясно видел, что это сплин, страшная болезнь сердца и ума, против, которой медицина еще не знает верного лекарства. Он, однако, предписал разные возбуждающие средства, советовал больному есть побольше ростбифа, пить вина и искать развлечений.

Первую часть рецепта исполнить было несложно: ростбиф и бордо найти совсем не трудно, но развлечения в Уильямс-Хаузе отыскать было непросто. Том истощил свое воображение, исчерпав его до самых глубин: чтение, прогулка, вист – больше ничего в голову не приходило. Как ни крути, Том просто менял место и время этих привычных развлечений, но не выдумал ничего такого, что бы вывело его командира из все усиливающейся задумчивости. Он предложил было ему отчаянное средство – съездить в Лондон, но сэр Эдвард объявил, что не в состоянии совершить такого дальнего путешествия, и что если уж ему суждено умереть на койке, то все же лучше перейти на тот свет из постели, чем из кареты.

Больше всего беспокоило Тома то, что батюшка уже не находил удовольствия в обществе своих приятелей, а, напротив, избегал их. Даже сам Том был ему теперь в тягость. Сэр Эдвард, правда, еще гулял, но всегда один, а вечером, вместо того чтобы играть в карты, уходил в свою комнату и никого не пускал к себе. Что касается еды и чтения, то он ел не больше того, сколько нужно, чтобы не умереть, и вовсе не читал. Ему велено было пить разные травяные настои, но однажды он бросил в лицо Джорджу чашку с питьем, которую усердный камердинер уговаривал его проглотить, с тех пор никто уже не смел подавать ему другого напитка, кроме чая, в который Том подливал немного рому.

Между тем неисполнение докторских предписаний усиливало болезнь сэра Эдварда и ему каждый день становилось хуже. Он уже едва походил сам на себя, всегда сидел один, задумавшись, и сердился каждый раз, когда его кто-нибудь заставлял говорить. В парке была одна темная аллея, которая оканчивалась тенистой беседкой, больной ходил туда ежедневно, сидел по несколько часов молча, и никто не смел его беспокоить. Верный Том и почтенный Сандерс беспрестанно проходили мимо него так, что он непременно должен был их видеть, но напрасно: он притворялся, будто не замечает их, для того, чтобы не нужно было с ними говорить. Всего хуже было то, что он все чаще искал уединения и все дольше оставался один. К тому же зима уже приближалась, а известно, что туманные дни для несчастных, пораженных сплином, то же, что падение листьев для чахоточных. Все заставляло думать, что сэр Эдвард не переживет этого времени, если только не случится какого-нибудь чуда. Это чудо совершил один из тех земных ангелов, которые посылаются в мир, чтобы утешать несчастных.

Однажды, когда сэр Эдвард, по обыкновению, сидел в своей беседке, погрузившись в смертельную задумчивость, он услышал, что сухие листья в аллее хрустят под чьими-то ногами. Он поднял голову и увидел, что к нему идет женщина, по белому платью и легкой походке в этой темной аллее ее можно было принять за привидение. Больной пристально смотрел на незнакомку, которая осмеливалась его потревожить, и молча ждал ее.

Этой женщине на вид можно было дать лет двадцать пять, хотя на самом деле ей было несколько больше – женщина, цветущая уже не блестящей прелестью юности (которая так быстро проходит, особенно в Англии), но, если можно так сказать, второй красотой, которая складывается из угасающей свежести и начинающейся полноты. У нее были голубые глаза, какие нарисовал бы живописец, если бы хотел изобразить благотворительность, длинные черные волосы, от природы волнистые, вырывались из-под маленькой шляпки, которая, казалось, не могла вместить их. Черты лица были чистые и спокойные – такими отличаются женщины в северной части Великобритании. Одежда ее, простая и скромная, но сделанная со вкусом, представляла собой нечто среднее между тогдашним нарядом и пуританским костюмом XVII века.

Она пришла просить сэра Эдварда, славившегося во всей округе своей добротой, за одно несчастное семейство. Отец долго был болен и умер наконец накануне описываемого дня, оставив жену и четверых детей в крайней бедности. Хозяин дома, в котором бедная вдова жила со своими сиротами, был в Италии, а управитель, строго соблюдая интересы своего господина, требовал просроченной уплаты за квартиру и в противном случае грозил выгнать сирот из дому. Эта угроза была тем ужаснее, что уже приближалась зима, несчастные полагали всю свою надежду на великодушного владельца Уильямс-Хауза и просили ее ходатайства.