Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Дюма Александр. Страница 42

Молодой человек хотел было говорить, но закашлял, и я увидел, что он харкает кровью.

– Но не можете ли вы, – сказал он потом, – заметить этого капитану от имени всех пассажиров?

– Теперь уже поздно, берегитесь, – вскричал я, схватив молодого грека и притянув его за бизань-мачту.

Я услышал глухой шум, как будто что-то тяжелое упало в море, в ту же минуту шпиль начал вертеться со скоростью часов, у которых лопнула большая пружина, вымбовки полетели во все стороны и сшибли с ног несколько матросов и самого шкипера. На судне воцарилось боязливое молчание, между тем шпиль перестал вертеться. Якорь, увлекаемый своей тяжестью, оборвал бимсы, которыми был привязан к канату, и упал на дно, но так как судно было на ходу, то канат продолжал спускаться с ужасным шумом и наконец остановился, потому что был привязан в трюме к грот-мачте. В ту же минуту судно получило столь сильный толчок, что все, кто находился на палубе, попадали: одни только мы с греком остались на ногах: предвидев этот толчок, я охватил нового моего знакомца левой рукой, а правой уцепился за бизань-мачту. Но этого было еще мало, при таком ужасном потрясении канат оборвался, как нитка, повернув корму корабля к ветру так, что мы, как говорят наши моряки, шли прямо к черту кормой вперед. Кроме того, капитан, обезумев, стал давать совершенно противоположные приказания, а экипаж с точностью исполнял их. Реи надо было обрасопить, а их тянули справа и слева, и они не трогались; корабль, как будто понимая, что его заставляют произвести маневр невозможный, печально стонал, обливаясь пеной моря, которое не расступалось перед ним. В эту минуту выбежал на палубу плотник и закричал, что порты разбиты волной и первая палуба задета. Корабль был близок к гибели, надо было спасти его. Я бросился к корме, вырвал у шкипера рупор и закричал голосом, который заглушил весь шум, происходивший на палубе:

– Смирно!

Услышав это отрывистое, строгое, повелительное восклицание, экипаж в ту же минуту затих и остановился.

– Слушай! – продолжал я через минуту, когда увидел, что все готовы. – Плотники в каюту! Приделать подставные порты! Руль вправо весь! Реи с носа обрасопить! Грот-стаксель прикрепить внизу на ветер!

Я продолжал командовать, и каждое приказание исполнялось быстро и точно, так что корабль мало-помалу стал поворачиваться, как будто морская богиня тянула его лентой, стал в настоящее положение и пошел носом вперед, оставив главный свой якорь в добычу тому, кто пожелает его вытащить. Впрочем, за исключением денежной потери, беда была невелика, потому что на судне находилось еще два якоря.

Однако же я не отдавал рупора и продолжал командовать, пока все паруса не были как следует обрасоплены, канаты натянуты, палубы выметены. Потом я подошел к шкиперу, который все это время стоял, не трогаясь с места, и с удивлением смотрел на меня.

– Извините, капитан, что я вмешался не в свое дело, – сказал я, – но, судя по тому, как вы распоряжались, мы подумали, что вы подрядились поставить нас на пищу рыбам. Теперь мы идем хорошо, вот ваш рупор.

Шкипер не мог еще прийти в себя и взял рупор, не сказав ни слова, а я пошел к моему молодому греку, который уселся на пушке, потому что не мог долго стоять на ногах.

Мы были с ним примерно одного возраста, оба печальны, потому что он болен, а я в изгнании, притом я оказал экипажу услугу, которая расположила ко мне всех пассажиров корабля, все это нас сблизило, и мы скоро подружились.

Этот молодой грек оказался сыном богатого смирненского купца, который три года назад умер. Мать, видя, что сын слаб, и, думая, что ему нужно немного развеяться, отправила его в Константинополь управлять конторой, которую муж ее завел там в последние годы своей жизни. Но молодой человек пробыл там только два месяца и, чувствуя себя все хуже, решился вернуться к родным. Что касается его болезни, которую он называл на французском наречии il sottile malo, то я сразу же увидел, что это легочная чахотка, достигшая уже второго периода. Мы проговорили с ним с четверть часа, и я уже знал все подробности его жизни. Я со своей стороны рассказал ему то, что мне уже не нужно было скрывать, потому что я был вне опасности, то есть мою ссору с Борком, нашу дуэль и его смерть, которая заставила меня покинуть службу. Грек сразу же с милой доверчивостью юности предложил мне пожить некоторое время у них в доме, уверяя, что после услуги, которую я оказал ему, меня примут там как родного. Я принял это предложение с таким же простодушием, с каким оно было сделано, и тогда только мы наконец вздумали спросить друг у друга, как кого зовут. Его звали Эммануил Апостоли.

Во время этого разговора я заметил по разным признакам, что положение моего нового приятеля гораздо хуже, чем он сам полагает. Беспрерывное давление в груди, сухой кашель, время от времени харканье кровью, а больше всего инстинктивная печаль на лице его и красные пятна на скулах обличали страшную болезнь. Эти признаки не могли скрыться от меня – в Уильямс-Хаузе я почти всегда бывал с бедной моей матушкой при ее медицинских посещениях и очень часто с доктором. Наблюдая за их действиями, я приобрел столько познаний в медицине и хирургии, что мог лечить некоторые известные болезни, умел пускать кровь, перевязывать и залечивать раны. Врача на корабле не было, но был, как заведено, ящик с медикаментами, и я принялся лечить Апостоли. Конечно, я и не думал вернуть ему здоровье, но надеялся, по крайней мере, поддержать его и облегчить страдания несчастного. Это было не так сложно: в чахотке нужны не лекарства, а советы, как держать себя. Расспросив, что он чувствует и как его врачевали ранее, я советовал ему питаться только легкими отварами и овощами и надеть фланель, и прибавил, что пущу ему кровь, если давление в груди не пройдет. Бедняга Апостоли был твердо убежден, что я так же сведущ во врачебной науке, как и по морской части, печально улыбнулся и обещал во всем меня слушаться.

Не могу выразить, как мне приятно было в тогдашнем моем расположении духа встретить молодого человека, в чистую душу которого я мог изливать все, чем была наполнена моя душа. Апостоли говорил мне о своей сестре, по его словам, хорошенькой, как ангел, о своей матери, которая любила его без памяти, потому что другого сына у нее не было, потом о своем отечестве, которое стонало тогда под игом турок. Я со своей стороны рассказывал ему о Уильямс-Хаузе и его обитателях, о батюшке, о матушке, Томе, даже о старом докторе, уроками которого я теперь, через десять лет, в двух тысячах миль воспользовался, и мне легче было снести изгнание, которому я добровольно подвергался, и угрызения совести, которые всегда терзают убийцу, как бы его ни оправдывали обстоятельства.

Ветер в течение всего дня был очень слабый, и потому мы шли тихо, не теряя берегов из вида ни справа, ни слева. Под вечер мы проскользнули мимо Кало-Лимно, который, как часовой, стоит при входе в залив Моданиа. Апостоли вышел на палубу, чтобы полюбоваться на солнце, которое садилось за Румелийскими горами, но, как только начало смеркаться, я посоветовал ему идти в каюту. Он послушался меня с покорностью ребенка, я уселся у его койки, запретил ему говорить и для развлечения рассказывал ему историю своей жизни. Услышав, как я спас Василику, Апостоли со слезами на глазах бросился мне на шею. Тут мы уже непременно положили, что я остановлюсь в Смирне в доме Апостоли, потом мы вместе поедем в Иос, через Теос, город Анакреона, гостеприимную Клазомену, где Симонид, благодаря стихам своим, был так хорошо принят после кораблекрушения, и, наконец, через Эретрию, родину сивиллы Эритреи, которая возвестила падение Трои, и прорицательницы Афенаиды, которая предсказала победы Александра.

Мы проговорили половину ночи. Не только Апостоли, но и я забыли, что мы строим замок на песке, я уже мечтал о том, как буду обозревать древнюю Грецию с ученым чичероне, которого послало мне Провидение, как вдруг почувствовал, что рука Апостоли покрылась лихорадочным потом, и, пощупав пульс его, заметил, что артерия бьется неправильно, как идут часы, которые бегут и в которых невидимое и неисправимое повреждение сокращает время. Это напомнило мне, что больному вредно не спать так долго. Я пошел в свою каюту, но долго не мог сомкнуть глаз, думая о бедном страдальце, а он, не зная своего положения, заснул в веселых мечтах.