Темные (сборник) - Гелприн Майк. Страница 64

«Скажи мне, где я ошибся? Что сделал не так? Почему люди предали меня?»

«Ты ранен. Это больно. Но помощь придет… она уже в пути. Корпия, бинты, вода, табак, кофе… отгони злых мух, это всегда тяжело. Быть раненым… и оставаться… когда твоя армия уходит».

Статья взрывает общественность. Это настоящая сенсация! Основатель Красного Креста влачит нищенское существование в сельской богадельне! Европейские издания перепечатывают «бомбу» Баумбергера, ставят на первые полосы, украшают картинками из наклонных линий переменной толщины.

Мир вспоминает о Дюнане. Лечит амнезию громкими словами, фейерверками и вином.

«Мертвый» благодетель воскресает.

На момент появления статьи, в 1895 году, национальные общества Красного Креста уже действуют в тридцати семи странах. «Inter Arma Caritas» [7] оказано в ходе тридцати восьми вооруженных сражений. Сорок два государства подписали Женевскую конвенцию об обращении с ранеными.

8 мая 1896 года нищему патриарху исполняется шестьдесят восемь лет. Мир с размахом празднует день рождения Дюнана. Вздутые восхищением письма летят в поселок Хайден. В палату номер двенадцать. Пропитанные благодарностью строки. Запоздалое признание.

Многие государства организуют подписку в пользу Дюнана. Съезд российских врачей награждает его Московской премией за служение страждущему человечеству. Распахиваются двери обществ Красного Креста и благотворительных учреждений. Жана Анри выбирают почетным председателем. Но нахлынувшая известность и слава остаются в пыли под маленьким окном. Вся энергия седого благодетеля направлена на создание международного суда, он возобновляет борьбу за разоружение и мир.

Его призывы будоражат Европу, и в 1901 году норвежский парламент присуждает Жану Анри Дюнану первую Нобелевскую премию мира. Огромную сумму Дюнан завещает на благотворительную деятельность в Швейцарии и Норвегии, а приют Хайдена получает от него плату за бесплатную койку для бедных – на многие годы вперед.

Для следующего путника…

Снова октябрь, снова льют дожди, покрывая дороги бликами неба. Со времени визита Баумбергера в палату номер двенадцать прошло пятнадцать лет.

Дюнану восемьдесят два. Он целыми днями лежит, смотрит в темный угол и шевелит сухими губами. Сестры пожимают плечами и думают, что это старческое чудачество.

Дюнан говорит со своим единственным оставшимся другом, предчувствует что-то страшное. Пес молчит – речи человека трогательны, но скучны… недолго, осталось совсем недолго. Увы.

Однажды утром Дюнан умирает.

Комната наполняется светом нового дня. Пес в углу сворачивается калачиком…

Есть время. На сны в безмолвии.

Еще четыре года.

До августа тысяча девятьсот четырнадцатого.

Мария Шурыгина

Легкий пар

Камушек сухо щелкнул по перекошенной раме и отскочил в траву. Виктор прицелился еще раз, но промазал – галька ушла в темноту окна и пропала без звука. «Будто по глазам кидаю», – подумал он. Стало совсем неуютно. Казалось, покосившаяся баня недобро смотрит на обидчика слепыми глазницами маленьких окон. Остатки деревянной крыши, как насупленные брови, делали этот взгляд пристальным, сосредоточенным на непрошеном госте. «Да пошел ты…» – неизвестно кому прошептал Витя.

Дверь, сорванная с петель, валялась рядом и давно поросла травой. Виктору представился ее протяжный скрип. «Кычил-вычил, – вспомнилось удмуртское присловье, – туда-сюда». Этот скрип и приманил их с Ляпой тогда.

Порог врос в землю, и казалось, строение беззубым ртом пытается всосать в себя все, что мелькает перед его слепыми гляделками. Виктор полез в карман за очередной сигаретой, но остановился – окурков возле ног было уже на половину дневной нормы. «Не нервничай. Это всего лишь баня», – опять повторил он сам себе.

Маленькая баня. И хозяйка ее, бабка Галя, была маленькой бабкой. Ее так все здесь и звали – пичи-Галя [8]. И все у нее было «пичи»: пичи-Машка поросенок, пичи-дом, пичи-огород. А в пичи-бане ее нашли угоревшей, хоть это и показалось странным: заслонка была не задвинута, и даже будто бы дверь приоткрыта. Пичи-домик родственники продали, и его по бревнам перевезли в другую деревню. Огород зарос, и только одна баня напоминала о топтавшей некогда эту землю маленькой бабке Гале. Впрочем, им с Ляпой брошенное это строение ни о чем не напоминало. Когда пичи-бабка угорела, Вите было три года, и жил он в далеком сибирском городе, приезжая в удмуртскую деревушку погостить к бабушке на лето. А Ляпы тогда еще и на свете не было. Так что никаких воспоминаний ни о бабке, ни о баньке у братца с сестрой не имелось.

Пригоршня домишек деревни Сычи пряталась в местных лесах кучно, гнездом, как опята по осени. Витя ехал сюда каждое лето через полстраны на поезде. Ему казалось, что он везет в маленькую деревню весь разноцветный широкий мир, мелькавший в окне вагона, – как гостинец. И точно, Ляпка ходила за двоюродным братом, открыв рот, готовая сутками слушать его привиральные истории о больших городах, мостах, реках и людях. Но проходило несколько дней – и все чудеса большого мира вдруг тускнели в сравнении с темными, чуть наивными историями деревенской жизни. Двуязычная речь, непривычный напевный говор наполняли даже самые простые бытовые истории новым для мальчика смыслом, а уж рассказы о суевериях этих краев и вовсе звучали как заклинания. Здесь местные божки и сущности уживались с бабушкиной ежевечерней «Отче наш», святые приятельствовали с воршудами, повелителями рода, христианство с язычеством жили бок о бок (вернее, бог о бог, рядом). Все было возможно на этой земле, в глуши, о которой в городах и не вспомнят.

Правда, Большой Бог потихоньку сдавал свои позиции. Деревенскую церковь после войны приспособили под склад, позже – под клуб, а потом она и вовсе сгорела. Однако каменные ее стены, выстроенные на яичных белках, все еще светлые снаружи и черные от копоти внутри, сохраняли свое величие. И было ясно, что Сычи когда-нибудь уйдут в землю, травой порастут дома, а церковь так и будет стоять среди леса.

Виктор тоскливо оглянулся: да, сейчас все к тому и шло. Деревне оставались считаные месяцы, а то и дни – последние старики доживали свой век. Дома стали как будто ниже и уже не светили яркими наличниками. Да и старожилы – дед Серень, чета Корепановых, Митрофановна – будто врастали в землю, приобретая странную, нечеловеческую какую-то кряжистость. Лес подступал ближе к домам, сорной травой заглядывая в низкие окна. И Витя чувствовал, что, когда деревня вымрет и брошенная церковь останется единственным о ней воспоминанием, ему так и придется до конца дней мучиться вопросами без ответов. Никакая сила уже не заставит его вернуться в безлюдные Сычи, а значит, сейчас нужно собраться и попытаться… понять.

Детская совесть сговорчива. За долгие годы ему почти удалось поверить в то, что он не виноват, но… Ему тогда было восемь, а Ляпке пять лет. Он убежал, спрятался за спиной у страха. Она осталась. За спиной страха – не страшно. А вот перед ним… Он тебя видит, слышит, чует. Не спрячешься. Ляпа и не спряталась.

Виктор поежился и втянул голову в воротник. Осень уже вымертвила траву, длинные, седые от инея вешки тмина торчали среди сорняков. Когда-то здесь росла картошка – бабушкин участок. В то лето была у них, как и у всей деревенской ребятни, ежедневная повинность – собирать «колорадов». Бабушкина делянка располагалась на окраине, неподалеку от общественной конюшни и пичи-Галиной бани. Виктору вспомнились жирные оранжевые личинки, пачкающие руки чем-то несмываемо-маслянистым, яйца «колорадов» под листьями, и сами жуки – красивые, полосатые, ничем не напоминавшие свое мерзковатое отродье. Ляпа боялась брать личинок в руки и аккуратно стряхивала их в баночку с соленой водой. Ляпка-тяпка…