Походный барабан - Ламур Луис. Страница 20

В чайных и кофейных домах постоянно беседовали и спорили, туда захаживали персы из Джунди-Шапура, греки из Александрии, сирийцы из Алеппо вперемежку с арабами из Дамаска и Багдада.

В одну из кофеен, где я часто бывал, иногда заходил Абуль-Касим Халаф, известный франкам под именем Альбукасиса, знаменитый хирург, впрочем, ещё более прославленный как поэт и мудрец. Его другом был знаток растений Ибн Бейтар; и многие часы просиживал я — спиной к ним, но жадно впитывая каждое их слово. Так пополнялось мое образование, а заодно и знание арабского языка. Время от времени они упоминали в разговоре книги, которые я тут же торопился разыскать для себя, чтобы учиться по ним. На любую сторону познания я набрасывался с жадностью изголодавшегося.

Каждый день прохаживался я по базарам, переходя с места на место, разговаривая с торговцами из чужих земель, и у всех спрашивал, что нового слышно о Кербушаре. Многие не знали ничего; другие уверяли меня, что он мертв, но я все ещё не мог примириться с этим.

О Редуане и об Азизе никто не упоминал, хотя разговоров о политике вообще хватало во множестве.

Хорошо обеспеченный деньгами после продажи галеры, я покупал красивые одежды, становясь чем дальше тем больше изящным молодым щеголем. Но часто забывал обо всем надолго, погрузившись в какую-нибудь рукопись или книгу, купленную на Улице Книготорговцев.

А потом однажды я увидел самую красивую женщину из всех, кого встречал когда-либо. Она пришла в кофейню с самим Аверроэсом, настоящее имя которого было Ибн Рушд. В тот день, когда солнечный свет проникал в помещение через дверь, оставляя все внутри в тени и в тишине, они сели напротив меня. Был час, когда вокруг становится малолюдно; в кофейне не осталось никого, кроме нас троих. Мы сидели, скрестив ноги, на кожаных подушках за низенькими столиками.

Раб принес им чай и сласти — конфеты, называемые «натиф». Незнакомка заняла место рядом со своим спутником, лицом ко мне, и время от времени поднимала глаза и смотрела прямо на меня, ибо не могла этого избежать. Когда она повернулась, чтобы заговорить с Аверроэсом, я мельком увидел её великолепный профиль и заметил, какие длинные у неё ресницы.

Она была божественно прекрасна; но мало ли божественно прекрасных женщин вокруг, когда ты молод, и жизненные токи струятся по жилам бурной волной? Но эта красавица… она превосходила всех!

— Радостно видеть тебя, Валаба, — сказал Аверроэс.

Валаба? Подобно своей тезке, жившей сто лет назад, Валаба сделала свой дом местом встреч выдающихся людей — поэтов, философов, ученых. Это был период огромных достижений, одно из величайших времен в истории науки. После Афин Перикла не было столь могучего подъема мысли, и дом Валабы, как и дома ещё нескольких таких женщин, стал средоточием обмена идеями.

— На Сицилии, — говорила она, — принц Вильгельм рассказывал мне о кораблях викингов, плавающих к острову в северных морях, — это, должно быть, Ультима Туле note 9 …

— О да, — согласился Аверроэс, — говорят, что грек по имени Фитий плавал туда.

До чего же она пленительна! Тому, кто захотел бы стать её любовником, не пристало быть увальнем. Подняв на них глаза, я заговорил:

— С вашего позволения… Мне приходилось бывать в этом месте.

Темные глаза Валабы были холодны. Несомненно, многие молодые люди стремились познакомиться с ней и узнать её поближе. Ладно, пускай себе. Они лишь стремятся — а я достигну.

Аверроэс взглянул на меня с интересом:

— О? Так ты человек моря?

— Был недолго. И может быть, стану снова. Земля, о которой вы говорите, — не самая дальняя. Есть земли за нею, а за ними лежат ещё другие.

— Ты плавал в Туле?

— Давно, с берегов Арморики. Наши лодки промышляют рыбу в морях за ледяной землей, где воды покрыты густыми туманами, а иногда плавучими льдами, но изобильны уловом. Когда туман рассеивается и проясняются небеса, часто можно увидеть и другую землю далеко на западе.

— И там ты тоже бывал? — в голосе Валабы звучала нотка сарказма.

— Был и там. Это земля скалистых берегов, густых лесов, и берега её простираются и к югу, и к северу.

— Викинги говорили о зеленой земле, — произнес Аверроэс с сомнением.

— Я рассказываю о другой земле, но о ней давно известно моему народу. Норвеги ходили туда из Зеленой Земли — Гренландии и из Ледяной Земли — Исландии — за лесом для постройки кораблей и особенно для мачт. Иногда они высаживались на берег, чтобы завялить рыбу или поохотиться.

— Так эти места исследованы?

— А кому это нужно? Там густые леса и полудикие жители, у которых нет на продажу ничего, кроме мехов или кож. Туда ходят только за рыбой.

— Ты не араб?

— Я Матюрен Кербушар, путешествующий и изучающий науки.

Аверроэс улыбнулся:

— А разве не все мы таковы? Путешествующие и изучающие науки…

Он отхлебнул чаю:

— Чем ты занимаешься в Кордове?

— Я прибыл, чтобы учиться, но, не найдя школы по душе, учусь по книгам.

— Ты поэт? — спросила Валаба.

— У меня нет дара.

Аверроэс усмехнулся:

— Должно ли это останавливать тебя? Да у многих ли есть дар? В Кордове, может быть, миллион человек, и все пишут стихи, а дар, пусть даже самый скромный, найдется не более чем у трех дюжин.

Собеседники мои вернулись к своей беседе, а я — к своему чтению — великому «Канон» Авиценны, повествующему об искусстве врачевания. Говорили мне, что в его многих томах содержится более миллиона слов.

Когда они уходили, глаза мои смотрели им вслед, следя за стройной и грациозной Валабой. Знай она только, о чем я думаю, просто посмеялась бы надо мной. Это, впрочем, меня нисколько не волновало.

Кто я такой, варвар из северных земель, чтоб хотя бы просто быть знакомым с такой женщиной? Я, безземельный скиталец, заурядный студент?

Она была спокойна, равнодушна, прекрасна и богата. Молодая дама с разумом и способностью судить о людях. Но мое время ещё придет…

У меня были обширные устремления. Я хотел многое повидать, хотел состояться как личность, но более всего — понимать. Многое, что здесь воспринималось как само собой разумеющееся, мне было в новинку, и я обнаружил, что, если не хочешь выглядеть глупцом, лучше всего легко вплетать свою нить в любой разговор. Однако я учился, и обычаи этого города понемногу становились моими обычаями.

Чем больше узнавал я, тем более понимал свое невежество. Только невежда бывает категоричным и самоуверенным, и только невежда может стать фанатиком, ибо с каждой новой крохой познаний разум постигает все яснее, что всем вещам, мыслям и явлениям свойственны оттенки и относительность смысла.

Друидское обучение не только натренировало мою память, но и приучило быстро выделять и усваивать главную мысль и существенные моменты. Большую часть прочитанного я прочно удерживал в памяти.

В знаниях крылась не только сила, но и свобода от страха, ибо, вообще говоря, человек боится лишь того, чего он не понимает.

Это было время, когда все богатство знания было открыто каждому, кто стремился к нему, и врач тогда часто бывал одновременно астрономом, географом, философом и математиком. В библиотеке Ибн Тувайса насчитывалось несколько сот томов. Я прочел их и изучил.

Мало-помалу у меня начали появляться знакомые. Одним из них был Махмуд. Высокий двадцатичетырехлетний студент, тщеславно гордящийся своими усами и остроконечной бородкой. Во многом он был обыкновенным щеголем, но обладал острым умом и ловко владел мечом.

Мы случайно встретились в саду Абдаллаха на берегу Гвадалквивира. Сад был тенистый и прохладный. Разросшиеся деревья создавали островки тени на каменных плитах, и я часто сидел там с книгой в одной руке и стаканом золотистого хереса в другой.

Однажды на страницу, которую я читал, легла чья-то тень, и, подняв глаза, я впервые увидел Махмуда.

— О? Студент и винопийца? Ты что, не чтишь Коран?

В то время следовало соблюдать осторожность, потому что в период правления Йусуфа в Кордове встречались фанатики. Но глаза незнакомца казались дружелюбными.