Еще один Валентинов день - Стюарт Энн. Страница 10

– А вы знаете, как курильщики ненавидят фразу о вреде курения?

– Езжайте помедленнее, и я не стану читать вам лекцию.

– Позвольте мне закурить, и я буду ползти, как черепаха.

Тупик. Оставшаяся часть пути прошла в тишине, перемежаемой только визгом тормозов и приглушенными вскриками ужаса. В конце концов Хелен сдалась: зажмурившись, стиснула сиденье обеими руками и вознесла горячую молитву небесному Отцу католического Спасителя своего детства. И не открывала глаз, пока автомобиль не затормозил прямо напротив ее ветхого здания.

– Где можно оставить эту табакерку? – проворчал Рафферти, тут же потянувшись за сигаретами.

– На стоянке, сектор Р. Просто вспомните мнемонику.

Хелен дрожащими пальцами отстегнула ремень безопасности. Денек, прямо скажем, выдался чертовски напряженным, а ведь едва перевалило за полдень.

– Что вспомнить?

Рафферти выключил двигатель, неуклюже повозился с ремнем безопасности и выбрался наружу.

– Ничего.

Хелен сама открыла дверь, не дожидаясь галантного жеста, и Джеймсу пришлось довольствоваться затяжкой чертовой сигареты. Она протянула Рафферти руку, понимая, что нужно от него избавиться. Понимая, что совсем не хочет с ним расставаться.

– Я правда очень вам благодарна.

Джеймс смотрел на прокуроршу сверху вниз, в темных циничных глазах вспыхнула искорка веселья.

– Даете мне отставку?

«Странный оборот речи».

– Конечно, нет, – запнулась Хелен.

– Хорошо, – кивнул Джеймс. – Потому что я с удовольствием зашел бы на чашечку кофе.

– Вряд ли у меня остался кофе.

– Значит, выпью воды.

– Чикагской воды? – изумилась она. – Да вы шутите!

– Хотите сказать, что даже воду пить невозможно? – изумился Рафферти. – Что, дьявол его побери, случилось с этим городом? Запрещено курить, с трудом пробиваешься через миллионы автомобилей на дорогах, а теперь вы говорите, что нельзя пить обычную чертову воду? Не могу сказать, что впечатлен подобным прогрессом. В двадцатые здесь жилось гораздо лучше.

– Вам-то откуда знать?

Вопрос заставил его осечься. Джеймс пожал плечами и вновь изобразил очаровательную фальшивую улыбку.

– Просто предполагаю.

Рафферти не касался Хелен, да этого и не требовалось, его присутствие даже в шаге от нее ощущалось сильно и неодолимо притягательно. «Безумие какое-то, никогда и ни к кому не испытывала такого мучительного влечения. Невероятно, что так манит к отчужденному насмешливому незнакомцу».

И все-таки манило.

– Может, найдется растворимый.

Какой-то миг Рафферти выглядел крайне озадаченным.

– Растворимый? – повторил он.

– Кофе растворимый. Вы сказали, что выпили бы кофе, помните? Полагаю, что зерна использовала все до последнего, но вполне могла где-нибудь заваляться старая банка. Если вы не привередливы.

Мгновение Джеймс молча смотрел на мисс Эмерсон. В это бесконечное застывшее мгновение Хелен охватило странное чувство, словно она предложила гораздо большее, чем просто чашку кофе. Неизмеримо большее.

– Не привередлив, – подтвердил Рафферти низким голосом и последовал за хозяйкой по короткой лестнице к входной двери.

Хелен про себя гадала, не совершает ли непоправимой ошибки.

Но, если по правде, ей на это наплевать.

«Прокурорша все-таки неряха», – размышлял Рафферти, оглядывая гостиную с тремя слоями отстающих обоев, грудами газет, тарелками от завтрака и ужина, папками и одеждой, устилавшими стол. Его мать, чьей гордостью и радостью, и постоянным разочарованием был Джеймс, всегда содержала жилище в безупречном порядке. Зато в такой берлоге, как у мисс Эмерсон, мужчина мог чувствовать себя как дома.

На стене неопрятного уютного помещения размещался самый огромный из телевизоров, когда-либо виденных Рафферти, причем он не сомневался, что аппарат цветной, хотя не представлял, что за продолговатые черные коробочки лежат рядом, но наверняка им можно найти применение.

Джеймсу нравились телевизоры, начиная с десятидюймовых черно-белых до исполина, выбранного Хелен, и нравилось все, что там показывали: бейсбол, хоккей, футбол, реклама пива, мыльные оперы и игровые шоу.

Впервые Рафферти увидел диковинку в гостиничном номере, который делил с готовой на все цыпочкой из Эванстоуна, и все отведенные ему часы провел перед экраном, игнорируя призывы обольстительной, как сирена, женщины. В последующие посещения он научился распределять время, но этот гигантский телевизор возбудил в душе ни с чем несравнимую тягу.

– Знаю, знаю, – залепетала Хелен, необыкновенно быстро вернувшись с дымящейся кружкой кофе. – Телевизор просто неприличный.

– Вот как?

Рафферти с большим любопытством взглянул на хозяйку дома. Он смотрел один из каналов в том отеле и с удивлением и весельем обнаружил, что некоторые вещи за последние пятьдесят лет совсем не изменились.

– Я имею в виду размер. Не говоря уже о блоке для приема кабельных сетей и двух видеомагнитофонах. Я, так уж вышло, фанатка телевидения.

– Я тоже.

Хелен явно смущалась. Очевидно, в нынешние времена считалось позорным любить телепередачи. Джеймс не мог себе представить, почему кто-то не одобряет такое чудо.

– Я смотрю только PBS [6], – защищаясь, пробормотала Хелен.

– Само собой, – озадаченно кивнул он.

– И старое кино. Мюзиклы, гангстерские фильмы, и все такое. Черно-белую классику.

– Предпочитаете черно-белое кино? – удивился Рафферти.

По его мнению, цветное кино гораздо интереснее. Что за зрелищность в оттенках серого?

– Что тут скажешь? – пожала плечами Хелен. – Я просто пережиток прошлого.

– Неужели? – очень осторожно спросил Джеймс, едва не пролив свой кофе.

Хелен удалось изобразить самоуничижительную улыбку:

– Мой отец говорит, что я попала не в то десятилетие. Мне бы жить в тридцатые или сороковые.

– А как насчет двадцатых?

Вопрос прозвучал резко даже для его ушей, но Хелен ничего не заметила.

– Нет, только не двадцатые, – категорично отрезала она. – Тогда в Чикаго царил разгул невиданного насилия.

Рафферти такой поворот беседы не понравился, как не понравился и смысл ее простодушного заявления.

– Вполне возможно, – согласился он и решил сменить тему. – Как вам удалось так быстро сварить кофе?

– В микроволновке.

«Я что-то явно упустил во время предыдущих пребываний на земле». Звучало как что-то из «Бака Роджерса» [7], а на вкус было словно жидкий картон. Еще одна вещь, которая не изменилась за более чем полвека.

– Очень вкусно, – пробормотал Джеймс.

– Вы лжец, мистер Рафферти.

– Просто Рафферти, – не дрогнул подхалим. – А почему вы так считаете?

– Во-первых, этой банке не менее двух лет, крупинки спрессовались так, что пришлось соскребать их со дна, что не лучшим образом сказалось на вкусе.

– Не такая уж страшная ложь, а? – холодно улыбнулся Рафферти. – Матушка учила меня быть вежливым.

– Наверняка. Изумляет другая ваша ложь.

– Какая?

– Сомневаюсь, что вы тот, кем представились, Рафферти. Чутье подсказывает.

Хелен сделала глоток из своей чашки и посмотрела в глаза гостю. Она выглядела очень спокойной, очень сдержанной, но Джеймс ясно видел, как под внешней невозмутимостью пульсирует напряжение.

– Не желаете рассказать правду?

Рафферти на один безумный миг представил, с каким удовольствием сразил бы ее наповал. Никогда ни одной женщине он не раскрывал правды и не собирался начинать прямо сейчас. Поэтому откинулся назад, достал сигареты и вежливо улыбнулся.

– Вы мне ни за что не поверите, голубушка.

– А вы попробуйте.

Джеймс поверх огонька спички взглянул на упрямицу, и у нее тут же загорелись глаза. А потом на щеках Хелен выступил румянец, придавая ей такой застенчивый и невинный вид, которого он не встречал на протяжении десятилетий.