Убийство моей тетушки. Убить нелегко (сборник) - Халл Ричард. Страница 16

И зачем мне вечно придумывать оправдания? Тетка все равно им не верит.

– Ладно, хорошо. Поторопись. Завтрак стынет.

– Так нельзя ли оставить его на огне?

Старуха проигнорировала столь очевидный вариант. Понятно: она же нарочно позволяет завтраку стынуть. На прошлое Рождество я подарил ей специальный прибор для поддержания температуры пищи, но никто и не думает им пользоваться.

– А я уж думала, что ты не услышал гонга!

Эта реплика, должен заметить, относится к неизменным элементам тетиного репертуара. Ей превосходно известно, что не услышать звука устрашающего инструмента, коему не место ни в одном приличном домашнем хозяйстве, невозможно. По специальному распоряжению хозяйки дома Мэри колотит в него, пока медь не треснет (надеюсь, однажды это все же случится). И еще: так же хорошо тетя знает, что сам идиотизм предположения, будто после гонга остается нужда звать меня «голосом», оказывает на мою нервную систему необычайно раздражающий эффект.

Мне следовало в свойственной мне комфортной манере завершить обряд утреннего облачения, но, как всегда, я почему-то поддался на подстегивание и скомкал остаток процесса так, что не успел уделить должного внимания, например, вопросу: сочетаются ли подобающим образом носки с галстуком? В любой момент теткин крик мог раздаться вновь, а этого, как подсказывало мое сердце, оно бы уже не вынесло.

С неотвязным ощущением, будто что-то все же осталось упущенным, я слетел вниз по лестнице, опоздав лишь на какие-то двадцать пять минут. Сколько суматохи по ничтожному поводу! Ведь это можно назвать образцом пунктуальности.

Тетя смерила меня холодным взглядом:

– Как я рада, что ты соизволил поспешить. Причесаться, в самом деле, можно и потом. – Она вылила из моей чашки холодный чай и застыла на стуле с видом мученицы, ожидая, пока я поем.

Я вполне способен сам взять себе немного мармелада и налить новую чашку чая (да и вообще я предпочитаю кофе!), но вот заставить свою родственницу не мучить меня таким видом я совершенно не способен. Желает ли она поторопить меня или просто красноречиво подчеркнуть тот факт (в значительной мере воображаемый), что я принес ей неудобство, или просто заставить почувствовать неловкость – не знаю. Но проделывает она это регулярно, а именно, испустив с одинаковыми интервалами ряд глубоких вздохов, произносит неизменную фразу: «Ты сыт, мой милый?» – и отправляется на кухню, всем своим естеством излучая готовность к кипучей деятельности.

Общеизвестно, что завтрак следует поглощать неторопливо, бросая подобающее число рассеянных взглядов на фотографии в утренних газетах. Впрочем, ни одна из них не достигает Ллвувлла раньше, чем к ланчу, а тетя выписывает только «Дейли телеграф». Не представляю зачем… Так что мой выбор за утренней трапезой сводится к двум вариантам: жевать чуть теплую яичницу с затвердевшим поджаренным хлебом в гробовой тишине или беседовать понятно с кем. Слава небесам, если сегодня днем все пройдет успешно, мне больше никогда не придется выдерживать подобных испытаний.

В этот раз молчание было совсем уж ледяным – настолько, что я решил расколоть этот лед:

– Какие у вас планы на сегодня, тетя Милдред?

Не то чтобы возможные телодвижения старухи меня волновали – то есть, конечно, хорошо бы знать, когда можно точно ожидать ее на дороге, чтобы вовремя привести Так-Така в полную боевую готовность, но этот вопрос я задал без особой задней мысли. Надо же было что-то сказать.

– Сначала дела по хозяйству, дорогуша. Тут много всего надо успеть, на это уйдет все, что осталось от утра. (Грубо!) А после полудня, естественно, встреча в лечебнице.

– В лечебнице?.. А-а, вы имеете в виду собрание вашего комитета… Боже, нет, этот тост прожевать невозможно. Когда вы едете?

– К четырем. Если невозможно, дорогой мой, ты сам виноват. Он был поджарен превосходно. А что это ты, дорогой, вдруг так заинтересовался встречей в лечебнице?

– Просто спросил. Что ни говорите, а тост подгорел.

Тетка мрачно взглянула на меня. Старуха не терпит никакой критики в адрес своей обожаемой кухарки. Надо признать, что та редко ее заслуживает, но все же, по моему мнению, не является таким уж образцом совершенства, каким ее выставляет хозяйка. Как я уже упоминал, воображения и утонченности кухарка лишена напрочь.

– Полагаю, – заметила она вдруг (не кухарка, а моя тетя!), – ты просто хотел узнать, когда я уберусь с глаз твоих долой.

Это замечание настолько попало в точку, что я вздрогнул и пролил некоторое количество весьма горячего чая на свои серые фланелевые брюки. Было больно, конечно, но скоро прошло, только пятно, боюсь, останется. Впрочем, бог с ним. Теткин голос между тем продолжал греметь:

– Запомни раз и навсегда, я этого не потерплю. Мэри – очень хорошая, честная девушка и, кроме того что прекрасная горничная, она – дочь Хьюза из почтового отделения. Под моей крышей с ней никогда не случится ничего дурного.

– Ради всего святого, о чем это вы? – Я был удивлен абсолютно искренне.

Она взглянула мне прямо в глаза:

– О том, как ты подбиваешь к ней клинья. Сообщаю тебе, что твои знаки внимания абсолютно нежелательны, а если бы и были желанны, я их все равно не допущу.

Я откинулся на спинку стула так, что передние ножки оказались в воздухе – это всегда безумно раздражает тетю, – и, вытащив из зеленого лакированного портсигара сигарету, широко рассмеялся ей в лицо.

– Значит, знаки внимания? – нараспев переспросил я.

– Ты станешь отрицать, что последние десять дней из кожи вон лезешь, пытаясь пленить Мэри? Что сутками напролет воркуешь с ней, плетешь с ней всякие маленькие заговоры, делишься секретиками, назначаешь свидания? Да я сама видела, как ты проделываешь это под самым моим носом. И не раскачивай стул – ножки поломаешь!

Этому уже следовало положить конец. Мэри мне нравится, и жизнь в Бринмауре стала бы без нее еще скучней. На какой-то момент я забыл о том, что не покидало моих мыслей все последнее время, – что я не собираюсь здесь надолго оставаться.

– Боже мой, дорогая тетушка, вы, как всегда, делаете из мухи слона. Вероятно, мне следует вам все объяснить. Не хотите ли сигарету?

– Сам знаешь, Эдвард, я не курю твою ароматическую дрянь.

Она отошла к каминной полке и взяла пачку «Голд флэйк». Портсигарами тетя никогда не пользуется. И всегда заставляет меня краснеть, извлекая на людях из кармана скомканную желтую упаковку, да еще предлагая ее другим.

Я подождал, пока она подожжет спичку о подошву своей туфли – еще одна неэлегантная привычка.

– Валяй, объясняй, будь любезен.

– Все это чистое недоразумение. Возможно, вы помните, как несколько дней назад сочли уместным сократить количество выкладываемого для всеобщего пользования сахарного печенья до крайне малых, мизерных доз. Не сомневаюсь, что оно могло бы считаться вполне достаточным, если бы я пожелал подчиниться такому решению, однако у каждого человека есть собственная гордость, так что я подумал: проще всего договориться с Мэри, и она станет приносить мне еще немного выпечки. Вышел очень забавный миниатюрный водевиль, над которым мы оба от души посмеивались. Именно эти смешки и улыбки вы, очевидно, приняли за то, что теперь определили малоприятным термином «строить глазки» или что-то в этом роде. – Ну не догадается же тетка, зачем мне в действительности понадобилось ее печенье!

Старуха выпустила струю дыма прямо мне в лицо.

– Какое простодушие, Эдвард! Какая бесхитростность! Не сомневаюсь даже, что в этом есть доля правды, ведь ты бы не смог так быстро все выдумать. Естественно, мне все известно про печенье, но им ты только прикрывал свои подлинные гадкие цели. Приготовил предлог на случай, если начнут расспрашивать. Мне совершенно очевидно, что истинный мотив твоего поведения кроется в другом. На будущее: такое поведение должно прекратиться, не то… – Тут она пригвоздила меня к месту каменным взором и выдала фразу, которая, как известно, вводит меня в ступор: – Не то я приму меры. А пока прямо сейчас, чтобы лишить тебя даже такого вымученного предлога, велю кухарке вплоть до особого распоряжения прекратить печь печенье. То, что уже готово, я отвезу в лечебницу. А то, что в коробке… – С этими словами она пересекла комнату, кликнула своих мерзких голубей, разломала «хрустики» чуть ли не в крошки и выкинула через окно столовой во двор.