Что я видел. Эссе и памфлеты - Гюго Виктор. Страница 26

И именно по этим причинам он дуб. Если же вы, напротив, хотите гладкий ствол, прямые ветви, атласные листья, обратитесь к бледной березе, к дуплистой бузине, к плакучей иве; но оставьте в покое великий дуб. Не забрасывайте камнями того, кто дает вам тень.

Автор этой книги лучше всех знает многочисленные и грубые недостатки своих произведений. Если ему слишком редко случается исправлять их, то только потому, что возврат к тому, что уже сделано, вызывает у него отвращение. [53] Ему не знакомо искусство приукрашивать недостатки. Что он, впрочем, написал такого, что стоит этих хлопот? Труд, который он затратил бы на уничтожение несовершенств своих книг, он предпочитает употребить на исправление недостатков своего ума. Его метод – исправлять произведение лишь в другом произведении.

Впрочем, как бы ни была принята его книга, он принимает здесь на себя обязательство не защищать ее ни всю целиком, ни частично. Если драма его плоха, к чему ее поддерживать? Если она хороша, зачем ее защищать? Время не оставит от книги камня на камне или воздаст ей должное. Минутный успех – дело только издателя. Если же публикация этого очерка пробудит гнев критики, автор не будет вмешиваться. Что бы он ей ответил? Он не из тех, кто говорит, по выражению кастильского поэта⁴⁰, «устами своей раны»,

И последнее слово. Можно заметить, что в этом слегка затянувшемся странствии, во время которого оказалось затронуто столько различных вопросов, автор, как правило, воздерживался от того, чтобы подкреплять свое личное мнение текстами, цитатами, ссылками на авторитеты. Однако это не потому, что их ему недоставало. «Если поэт устанавливает вещи, невозможные с точки зрения правил его искусства, он, вне всякого сомнения, совершает ошибку; но она перестает быть ошибкой, если таким путем он приходит к цели, которую он себе поставил; так как он нашел то, что искал». «Они принимают за галиматью все то, что слабость их познаний не позволяет им понять. Они находят смешными особенно те изумительные места, где поэт, чтобы лучше приблизиться к разуму, выходит, если можно так выразиться, за его пределы. Действительно, это предписание, данное в качестве правила иногда вовсе не соблюдать правил, есть тайна искусства, которую нелегко заставить услышать людей, лишенных всякого вкуса… и которых некая странность ума делает нечувствительными к тому, что обычно поражает людей». Кто сказал первое? Аристотель. Кто сказал второе? Буало. Уже один этот пример показывает, что автор этой драмы мог бы как другие облечься в броню знаменитых имен и укрыться за авторитетами. Но он пожелал оставить такой способ аргументации тем, кто считает этот способ непобедимым, годным для всех случаев и наилучшим. Что до него, то он предпочитает доводы авторитетам; он всегда больше любил оружие, чем гербы.

Шекспир. Его творчество

Кульминационные пункты

I

Особенность каждого гения первой величины в том, что он создает образец человека. Все они приносят в дар человечеству его портрет: одни смеясь, другие плача, третьи размышляя. Эти последние – самые великие. Плавт смеется и дает человеку Амфитриона, Рабле смеется и дает Гаргантюа, Сервантес смеется и дает Дон Кихота, Бомарше смеется и дает Фигаро, Мольер плачет и дает Альцеста, Шекспир размышляет и дает Гамлета, Эсхил думает и дает Прометея. Остальные – велики; Эсхил и Шекспир безграничны.

Эти портреты человечества, оставленные ему как прощание этими прохожими, поэтами, редко приукрашены, всегда точны и обладают глубоким сходством. Порок, или безумие, или добродетель извлекаются из души и отражаются на лице. Застывшая слеза становится жемчужиной; окаменевшая улыбка, в конце концов, кажется угрозой; морщины – это борозды мудрости; порой нахмуренные брови выражают трагедию. Эта серия образцов человека – постоянный урок поколениям; каждый век добавляет к ним несколько фигур; иногда они сделаны при полном свете и в виде круглой скульптуры, как Масетта, Селимена, Тартюф, Тюркаре и Племянник Рамо, иногда это простые профили, как Жиль Блаз, Манон Леско, Кларисса Хэрлоу и Кандид.

Бог создает интуитивно; человек – по вдохновению, дополненному наблюдением. Это второе сотворение мира, не что иное, как божественное деяние, совершенное человеком, это то, что называют гением.

Когда поэт становится на место судьбы, вымышленные человек и события предстают такими странными, похожими на себя и совершенными, что некоторые религиозные секты испытывают ужас, как будто это присвоение прав Провидения, и называют поэта «лжецом»; совесть человека, пойманная с поличным и помещенная в среду, с которой она борется, которой управляет или которую переделывает, – это драма. В этом есть что-то высокое. Это управление человеческой душой кажется равным Божественному. Тайна такого равенства объясняется, когда размышляют о том, что Бог находится внутри человека. Это равенство есть тождество. Что такое наша совесть? Бог. И он советует нам совершить хороший поступок. Что такое наш ум? Бог. И он вдохновляет на создание шедевра.

Но Бог напрасно старается присутствовать там, Его присутствие ни от чего не освобождает, мы видим это по язвительности критики; величайшие умы и есть самые оспариваемые. Случается даже, что умные люди нападают на гениев; вдохновенные, как это ни странно, не признают вдохновения. Эразм, Бейль, Скалигер, Сент-Эвремон, Вольтер, большое число отцов церкви, целые семьи философов, вся александрийская школа, Цицерон, Гораций, Лукиан, Плутарх, Иосиф Флавий, Дион Хризостом, Дионисий Галикарнасский, Филострат, Митродор Лампсакский, Платон, Пифагор сурово критиковали Гомера. В этом перечне мы опускаем Зоила. Отрицатели не являются критиками. Ненависть не есть понимание. Поносить не значит обсуждать. Зоил, Мевий, Чекки, Грин, Авельянеда, Уильям Лаудер, Визе, Фрерон – невозможно отмыть эти имена. Эти люди оскорбили род людской в лице его гениев; эти презренные руки навсегда сохранили следы брошенных ими комьев грязи.

И эти люди не имеют даже печальной славы, право на которую они, казалось бы, приобрели, как и той меры позора, которую они ожидали. Об их существовании мало известно. Они наполовину забыты, что еще унизительнее, чем полное забвение. За исключением двух или трех из них, чьи имена стали нарицательными для выражения презрения, своего рода пригвожденных сов, оставленных в качестве примера¹, всех этих несчастных не знают. Они пребывают в тени. Беспокойная слава следует за их подозрительным существованием. Посмотрите на Клемана, самого себя называвшего сверхкритиком, занятием которого было кусать Дидро и писать на него доносы, и хотя он родился в Женеве, его путают с Клеманом Дижонским, духовником сестер короля, с Давидом Клеманом, автором «Любопытной библиотеки», с Клеманом де Бэз, бенедиктинцем из Сент-Мор, и с Клеманом д’Аскен, провинциалом ордена капуцинов и помощником начальника ордена в Беарне. Зачем было объявлять, что произведения Дидро всего лишь мрачные разглагольствования, и умереть сумасшедшим в Шарантоне, чтобы затем раствориться в четырех или пяти безвестных Клеманах? Напрасно Фамьен Страда яростно нападал на Тацита, его с трудом отличают от Фабьена Спада по прозвищу Деревянная Шпага, шута Сигизмунда Августа. Чекки напрасно рвал на части Данте, мы даже не уверены, не зовется ли он Чекко. Грин напрасно хватал за шиворот Шекспира, его путают с другим Грином. Авельянеду, «врага» Сервантеса, возможно, звали Авелланедо. Лаудер, клеветавший на Милтона, быть может, был Лейдером. Некий де Визе, который «хаял» Мольера, это в то же время Донно; он назвался де Визе из пристрастия к дворянскому званию. Они рассчитывали, чтобы добавить себе немного блеска, на величие тех, кого оскорбляли. Напрасно; эти существа остались безвестными. Этим бедным оскорбителям даже не заплатили. Они не удостоились даже презрения. Пожалеем их.