Золото. Назад в СССР 3 (СИ) - Хлебов Адам. Страница 7

Я встал и заварил себе чая, чтобы не уснуть еще раз. Добавил тот самый кусок сахара, который получил в угощение от Латкина.

— Ты рассказывай, Андрей, я слушаю.

— Вот к примеру, хочешь ты джинсы. Дорогущие, собаки. Левайс или Райфл к примеру. Цена по сто или даже по сто пятьдесят целковых за пару. Копишь, изворачиваешься, подрабатываешь, каждую копейку экономишь. Я, например, когда студентом был, на час раньше вставал и ходил пешком, чтобы за транспорт не платить и экономить. Знакомо?

Я отрицательно помотал головой, медленно так поводил из стороны в сторону, отхлебнул еще чая и стал ждать продолжения.

— Повезло, значит. Так вот пол года копишь. Скопил или накопил, не знаю, как правильно Нашел спекулянтов, примерил. Еще ведь и не все подойдут по размеру и длине. Ну, допустим, повезло с размером. Купил. Радости нет предела. Неделю носишь не снимая, вторую. Месяц прошел. Чувствуешь не то уже, как-то. Нету радости. Понимаешь, о каком чувстве я говорю?

— Да, понимаю.

Я кивнул.

— А вот я с детства любил рыбалку. Меня дед научил рыбачить. Вот я подумал и вправду, бежишь от джинсов к речке, летом в деревне. Там тихо, с утра туманная дымка над водой в человеческий рост. Тишина ни с кем разговаривать не нужно. да, ведь? Знакомо? — мой сосед улыбался.

Я снова кивнул и улыбнулся в ответ.

— Ни с кем говорить не нужно. На душе покой и гармония. Сел в лодку, отплыл к яме где леща прикормил, бросил якорь. У меня из железяки был, типа тонкого рельса. Метра на четыре отплываешь от берега, дальше не нужно. Удочку или донку — бульк, закинул рядом в яму. Ждешь. тихо вдыхаешь полной чистый утренний воздух. А самое охрененное, классное, когда слышишь в тишине: тухк-тухк-тухк-тухк. Это движок подплывающей баржи работает.

Латкин очень красочно рассказывал, что я отчетливо представил эту картину.

— И туман такой расступается на середине реки, а оттуда черный нос показывается, воду разрезает. Из под носа баржи волны идут ласковые такие. Доходят до твоей лодки, покачивают тебя. И ты смотришь как баржа медленно проходит. Думаешь, если есть кто на барже с твоего борта, то обязательно тихо, почти шепотом пожелает тебе удачного клева. А ты ему помахаешь в ответ и так же тихо ответишь спасибо. И вдруг хренакс! Кто-то сильно дергает за леску!

Глава 4

— И туман такой расступается на середине реки, а оттуда черный нос показывается, воду разрезает. Из под носа баржи волны идут, ласковые такие. Доходят до твоей лодки, покачивают тебя. И ты смотришь, как баржа медленно проходит. Думаешь, если есть кто на барже с твоего борта, то обязательно тихо, почти шепотом пожелает тебе удачного клева. А ты ему помахаешь в ответ и так же тихо ответишь — спасибо. И вдруг хренакс! Кто-то сильно дергает за леску!

Сидя напротив печки, он рассмеялся чистым смехом, видя выражение моего лицо. Потому что на последней фразе я невольно поднял брови в ожидании того, что будет дальше.

— И ты тянешь на себя и немного в сторону, стараясь натянуть леску, чтобы лещ не соскочил. Ты уже ощущаешь эту силу, это натяжение. Рыбина немалая, она тоже пока не поняла что с ней. Водит леску вправо, влево. А вы выбираешь и выбираешь. Вот она идет вниз, подлодку. Надо встать так, чтобы не дать ей этого сделать и наде не перевернуть лодку…

Латкин встал и артистично начал руками имитировать хватку удочки и намотку катушки.

— Это целое сражение, битва каждый показывает свою ловкость. И вот ты видишь, как лещ блеснул боком. Не спиной, а непременно боком, никак иначе. Он уже рядом и если ты не хочешь упустить рыбину в самый последний момент, но нужно браться за подсак. Знаешь что это?

— Нет, — я уже и позабыл, что он пытался если не убить, то оглушить меня примерно час-полтора назад, и с интересом слушал моего соседа, он оказался замечательным рассказчиком.

— Это такой сачок рыбака. Длинная рукоять, не меньше метра, кольцо, размером почти как обруч и сетка. Потому что рыбина большая,килограмма на полтора — два, сорваться может с крючка. И вот застопорил леску, подвел подсак под леща и подхватил его снизу. Поднимаешь — он трепыхается, пытается освободиться, а уже поздно. И на душе чувство… Чувство победы.

— И что из твоего рассказа следует?

— А то. На джинсы после покупки больше копить, собирать не хочется. А на рыбалку хочется всегда. Вот я и говорю, что по другому на это можно посмотреть, после твоих слов.

— За что сидишь-то?

— Ну я же назвал статью.

— В чем обвиняли? Чего антисоветского сделал? Не за джинсы же?

— Конечно, не за джинсы, хотя за это тоже сажают. Как у нас на зоне говорили здесь все сидят ни за что.

— Ну не хочешь, не рассказывай. Мне в принципе по барабану.

— Да-не, расскажу. Тебе можно.

— Польщен таким доверием, с чего это ты так расположился ко мне?

— После того, что я услышал, я понял, что ты наш. Хоть и не любишь Запад и США. Зря, кстати.

— Какой такой ваш? Я вашего брата на дух не переношу. Ты просто не представляешь, как сильно я презираю антисоветчиков.

— Это еще почему?

— Пройдут годы, может лет десять-пятнадцать, откроются архивы и всем станет ясно, как вы предавали друг друга, стучали друг на друга, валили вину на следствии. Ваша голубая мечта, — слегка запнулся от этого словосочетания, насколько его испоганили, — ваша голубая мечта, уехать из Союза на Запад. Многие уедут. Но только здесь они известные писатели, ученые, музыканты, актеры, режиссеры, поэты. А там они будут никто. От слова совсем. Большинство там на Западе сопьется, многие покончат жизнь самоубийством, а те кто останутся сдохнут в нищите и безвестности.

Пришла очередь удивляться Латкину.

— Откуда ты знаешь? Что ты выдумываешь?

— Оттуда, от верблюда.

— Брехня все это.

Он разозлил меня. Я не сдержался.

— Бродский, Лимонов, Ростропович, Нуреев, Барышников — вот и весь список, кто чего-то добьется, уехав на Запад. Ах, да еще были те, кто с переменным успехом: тварь Солженицын, клоун Крамаров, немного Довлатов, спился, кстати, остальные тысячи таких как ты просто сгинули. Лучше бы жили, как люди, плодились и размножались в своей стране. Презираю, потому что почти все будут мечтать вернуться, но никогда не признают это вслух, потому что тогда у н

— Ты точно не здоров? Разве Крамаров уехал?

— Если не уехал, то точно уедет. Так что я никакой не ваш. Я презираю, потому что почти все будут мечтать вернуться, но никто и никогда, кроме нескольких человек не признает это вслух. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что, если они публично признаются что им в Союзе было лучше, то их даже туалеты мыть на работу не возьмут. Предателей никто не любит, а дважды предателей и подавно.

— Мы не предатели, мы за демократию боремся

— Какую, на хрен, демократию?

Я с трудом сдерживал гнев, потому что помнил «святые» девяностые. Где она есть? Где вы, дурилки картонные, ее видели? Вы сами от вашей дерьмократии еще кровью умоетесь.

— Ну как какую, свободу слова, свободу выборов.

Он набычился и замолчал. Я понял, что подавляю его и он боиться побоев.

— Слушай, ты не обращай на меня внимания, что я сержусь. Мы с тобой только внешне ровесники, я уже много чего видел. Расскажи мне за какие идеи ты сидишь. Что ты под этим понимаешь, за какие идеи стоит идти в тюрьму.

— Ну в тюрьму лучше вообще не идти, но так и быть я тебе расскажу. Может быть ты и поймешь. С этими, — он махнул куда-то рукой, — бесполезно. Они старперы, с ними говорить бесполезно.

Он сел на свою койку.

— Так что же это за идея, если боишься за нее в тюрьму сесть.

— Что ты знаешь о страхе? — он укоризненно посмотрел на меня, как на двоечника. Но я не обратил на это внимание. Я то знал, что кое-что понимаю в этом.

— Так боялся или нет?

— Да я просто тюрьму боялся. Идея тут ни при чем.

— А сейчас?

— Сейчас уже не боюсь. Самое ужасное это страх в самом начале. Меня когда арестовывали и сажали в черную волгу между двумя хлопцами из КГБ, я думал, что сдохну. Один за правую руку держал крепко, второй за левую. Я их уже знал в лицо, потому что они за мной следили и месяц ходили по пятам. Того что слева я знал давно. Это был «хвост», так мы их называли, такой поджарый блондин с простым народным лицом. Нос картошкой, как у Куклачева. Он запомнился, потому что был всегда улыбчивый — такие, кстати, нечасто встречаются среди комитетчиков. Ничего, что я так долго рассказываю?