Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Измозик Владлен Семенович. Страница 20

Стол № 1 передавал письма под расписку цензорам-руководителям (стол № 3). Те, в свою очередь, — цензорам (стол № 4), «оставив себе не менее 50 % того, что [направлялось] каждому цензору». В обязанности цензоров-руководителей входил также контроль над работой их подчиненных, проверка меморандумов, составление на их основе ежедневной сводки. Письма с меморандумами передавались цензорами-руководителями на «осведомительный стол» (стол № 7). Отсюда задержанные письма или меморандумы пересылались «в соответствующие учреждения». Осведомительный стол также составлял общую сводку по данным цензоров-руководителей. Кроме того, был стол № 5, контролировавший работу сотрудников. Дальнейшим пунктом движения перлюстрированной переписки был стол № 6 (стол заклейщиц). Его сотрудники, по инструкции, «приводят конверты в первоначальный, по возможности, вид, тщательно их заклеивая, и передают всю корреспонденцию обратно на стол № 1», который сдает ее в почтово-телеграфную контору под расписку [220].

К сожалению, в нашем распоряжении нет писем с меморандумами за эти годы, и мы не можем оценить, какой процент корреспонденции сопровождался меморандумами и куда они направлялись.

Простые письма непосредственно из почтово-телеграфной конторы поступали на «секретный стол». Затем вся корреспонденция (за исключением задержанных писем) шла на распределительный стол, и «дальнейшее ее движение ничем не отличается от движения заказной корреспонденции». Не подлежали цензуре телеграммы и письма правительственных учреждений и лиц, а также «частная корреспонденция, адресованная на имя членов ВЦИК, СНК, членов коллегии НК [наркоматов] и ЦК РКП».

Относительно международной корреспонденции не подлежали просмотру переписка правительственных учреждений и лиц, а также частная корреспонденция, «если на конверте обозначено соответствующее учреждение и письмо запечатано его печатью», «письма дипломатических агентов нейтральных и дружественных нам государств», а также «частная переписка правительственных лиц РСФСР по особому списку» [221].

Как видно, по сравнению с дореволюционным временем число «неприкасаемых» значительно расширилось. В начале 1922 года высшие руководители РСФСР разбирали жалобу Н. И. Бухарина, бывшего тогда членом ЦК и кандидатом в члены Политбюро ЦК, на вскрытие письма, посланного ему через посольство РСФСР в Вене. По этому поводу полномочный представитель Республики в Австрии М. Г. Бронский дал сначала устное объяснение 29 января 1922 года комиссии в составе членов Политбюро Л. Б. Каменева и И. В. Сталина, а затем написал письменное заявление. В конечном счете вопрос обсуждался 9 февраля 1922 года на заседании Политбюро ЦК с участием Бухарина. Было решено принять заявление Бронского «к сведению». Доказывая непричастность своего учреждения к вскрытию данного письма, Бронский, в частности, писал, демонстрируя тогдашнюю «революционную мораль»: «Заявляю, что не только я, но и мои сотрудники никогда не вскрывали никаких писем, адресованных в Москву на имя лиц, не оставляющих никакого сомнения в том, что эта переписка не контрреволюционного содержания» [222].

В это же время в Екатеринодарской ЧК допустили цензуру писем на имя секретарей ЦК РКП(б). В результате из Москвы телеграфировали в Екатеринодар: «Ставлю на вид допущение цензуры писем, адресованных Секретарям ЦК РКП. Предлагаю немедленно инструктировать соответствующим образом военно-цензурное отделение ВЧК. <…> Зампред ВЧК [И. С.] Уншлихт» [223].

Особое внимание инструкции уделяли сохранению тайны перлюстрации. Особо подчеркивалось, что «цензура корреспонденции, идущей из Красной Армии и в Красную Армию, производится секретно, вскрывается осторожно, тщательно заклеивается, никаких цензурных штемпелей на ней не ставится и в тексте ничего не вычеркивается». Относительно международной переписки отмечалось, что «на самой корреспонденции не ставится никаких штемпелей», «штемпель контролера ставится только на адресе письма». Цензорам напоминалось, что «военная цензура корреспонденции из Красной Армии есть учреждение совершенно секретное» [224]. Последняя фраза в тех или иных вариациях обязательно присутствовала в последующее время на официальных бланках военной цензуры при ее переписке с другими учреждениями. Например, препровождая в ЦК РКП(б) в марте 1920 года вместе с меморандумом письмо из Самарской губернии о тяжести продразверстки и о том, что «многие уже недовольны советской властью из‑за коммунистических грабежей», на сопроводительном бланке наряду с грифом «Лично. Совершенно секретно. Председателю Центрального Комитета РКП» имелась фраза: «Прошу не объявлять заинтересованным лицам, откуда добыты Вами сведения, т. к. Военная цензура существует конспиративно» [225].

Петроградское военно-цензурное отделение, направляя сводки перлюстрации в 1920 году в Петроградский комитет РКП(б), напоминало своим партийным руководителям: «Надлежит помнить, что военная цензура есть секретный орган, а потому не следует никому указывать, откуда получено письмо или кем оно было задержано» [226].

Но между теорией и реальной жизнью всегда существует некий зазор. Например, 13 августа 1920 года в Полоцке трибунал рассмотрел дело по обвинению делопроизводителя 475‑го пограничного полка Николая Яшина в антисоветской агитации. Агитация эта, как явствует из приговора, выразилась в следующем:

Отдел Реввоентрибунала 15‑й армии находит установленным, что Яшин 11 апреля 1920 года послал своему брату заказное письмо, перехваченное на почте, в котором изложил свои взгляды по отношению к Советской власти, ее политике. В письме он жалуется, что приходится работать, не имея установленного срока работы, спрашивает, где справедливость, ибо установлен 8-часовой рабочий день, что человек как был в кабале у царя, так и остался теперь, что это долго существовать не может, что Советская власть будет свергнута, как свергли царскую власть…

Таким образом, трибунал открыто зафиксировал использование перлюстрации. На основании изложенного трибунал принял решение: «Яшина Николая Павловича, 25-ти лет, отправить в концентрационный лагерь с применением общественных принудительных работ до окончания гражданской войны». Через год по ходатайству Яшина следователь Реввоентрибунала республики Терехов поставил вопрос о пересмотре этого дела: «Послужившее поводом к начатию дела письмо Яшина к брату — коммунисту связано с желанием вызвать его на обмен мыслей по вопросам политики, не может быть квалифицировано как агитация против Советской власти, как контрреволюционное деяние, а по сему и инкриминировано ему быть не должно». Однако судьи Реввоентрибунала республики выбрали компромиссный вариант — снизили Яшину наказание до одного года условно [227]. О масштабах работы подразделений военной цензуры этого времени некоторое представление дают данные отчета Крымской ЧК. С 15 декабря 1921 по 1 января 1922 года, за две недели, было перлюстрировано 92 221 письмо, просмотрено 25 117 телеграмм [228].

Одновременно большое внимание уделялось проверке личного состава цензурных отделений. Советская власть широко использовала в это время старых сотрудников, да и новые набирались во многом из образованных слоев населения. По нашим подсчетам, в декабре 1918 года в Московском военно-почтово-телеграфном контрольном бюро из 119 работников (без рассыльных) 57, или 47,9 %, начали службу в цензуре до ноября 1917 года, в том числе в отделе учета — 100 %, в международном отделе — 66 %, отделе проверки работы — 60 %. Иностранными языками владело 91,6 % сотрудников, в отделе учета — 100 %, в отделе проверки работы — 100 %, в международном — 96,7 %, в управлении делами — 90 %, в отделе частной корреспонденции — 94,2 %, в отделе сортировки и просмотра по контрольным спискам — 66,6 %, в осведомительном столе — 40 %. Каждый из более 20 сотрудников владел от четырех до семи языков, причем знание «славянских языков» нередко отмечалось как один язык [229].