Флэшмен на острие удара - Фрейзер Джордж Макдональд. Страница 57

У меня появилось время поразмыслить, но я был в совершенном замешательстве. Когда ты в течение определенного времени ведешь спокойную жизнь, как это было со мной в Староторске, а потом вдруг оказываешься втянут в поток жутких событий, все становится похожим на ночной кошмар. Ты пытаешься остановиться и вникнуть в происходящее. Это бегство по снегу вместе с Истом и Валей — неужели прошло всего четыре недели? За это время я обогнул, как мне показалось, половину земного шара: начал от промерзших степей, через моря и пустыни, и оказался в этом Богом забытом форте на краю света. И вот он я: Гарри Флэшмен, полковник, Семнадцатый уланский, адъютант лорда Раглана (бог мой, как раз год назад я играл в пул с малышом Вилли на Пикадилли), — сижу здесь, в темнице вместе с двумя таджикско-персидскими бандитами, говорящими на языке [XXXIX*], который мне не приходилось слышать лет уже пятнадцать, и живущими в мире, ничего общего не имеющем ни с Рагланом, ни с Вилли, ни с Пикадилли, ни со Староторском, ни… нет, впрочем, с этой свиньей, графом Игнатьевым, нас всех много чего связывает. Эта парочка толкует про побег или спасение, как будто это просто дело времени; и в то же время они сидят в цепях в вонючей темнице — все это было непросто уяснить. Это могло означать — только могло, что у меня появляется шанс, на который я меньше всего рассчитывал: обрести свободу и избавиться от гнетущего страха смерти, которую обещал мне Игнатьев. Свобода, побег, а потом, как финал всего — безопасность?

Мне не верилось. Я видел форт, видел русский лагерь на берегу. Для такого дела нужна целая армия, а ведь эти ребята все равно что афганцы, и я прекрасно знал их манеру. Внезапный набег, атака из засады, бешеная рукопашная свалка (это воспоминание заставило меня вздрогнуть), и тут же в бега, пока настоящие цивилизованные войска не успели глаза продрать. Мне хотелось задать Кутебару тысячу вопросов, но что толку? Быть может, они говорят все это просто из желания подбодрить себя? Все бесполезно — мы оказались в крепкой медвежьей хватке. Придя к этому неутешительному заключению, я заснул.

И действительно, ничего не случилось. Наступил рассвет, трое русских принесли миску с тошнотворной кашицей; поглумившись над нами, они ушли. Раскачивающийся в своих оковах Якуб-бек почти потерял сознание, и в течение всего этого бесконечного дня мы с Кутебаром попеременно поддерживали его. Раза два я готов был взбунтоваться против работы, не приносившей видимой пользы, кроме незначительного облегчения боли в изувеченных суставах Якуба, но одного взгляда на лицо Кутебара хватало, чтобы переменить решение. Якуб-бек слишком ослаб, чтобы шутить, да и вообще говорить, и мы с Кутебаром поддерживали его молча, и так до самого вечера. Якуб на короткое время пришел в себя, прохрипев нам приказ не держать его и восстановить таким образом свои силы. Спина моя отчаянно ныла от напряжения, и, вопреки унынию и страхам, я заснул почти моментально, предоставив жутковатой распростертой фигуре парить в меркнущем свете, а Кутебару — тихо рыдать пообок от меня.

Как это часто случается, снилось мне то, что я видел перед тем, как сомкнуть глаза. Только теперь не Якуб-бек, а я раскачивался на цепях, а кто-то (но мне точно было известно, что это мой заклятый враг, Руди Штарнберг) раскрашивал мне спину гуталином. Мой покойный тестюшка, старикашка Моррисон, советовал ему делать слой потоньше, ведь стоит-то гуталин по тысяче фунтов за банку, на что Руди отвечал, что у него этой дряни несколько галлонов, и предложил, как только они закончат, позвать Нариман, афганскую танцовщицу, поиздеваться надо мной и выкинуть на снег. Папаша Моррисон заявил, что это превосходная идея, но ему сначала надо проверить мои карманы. Его уродливое, морщинистое лицо нависает надо мной, потом плавно приобретает черты Нариман, разрисованные на манер маски. Сон становится приятным, потому как она обвивает меня, и мы вместе плывем высоко-высоко над всеми, и из уст моих вырываются такие похотливые стоны, что ей приходится прижимать свои тонкие изящные пальцы к моим губам, дабы сдержать их. Я стараюсь освободиться, она же все сильнее и сильнее сжимает хватку, душит меня, шепча что-то на ухо; пальцы ее вдруг превращаются в мохнатые лапы — и я просыпаюсь, обливаясь потом и трепеща, — рука Кутебара зажимает мне рот, он шепотом призывает не шуметь.

Рассвет еще не наступил, и холод в камере стоял ужасный. Якуб-бек безжизненно висел на цепях, но я знал, что он бодрствует, ибо заметил, как голова его настороженно приподнялась. Не слышалось ни звука, кроме хриплого дыхания Кутебара, и тут откуда-то снаружи, издалека, донесся едва слышный тоскливый звук, как если бы прокричала какая-нибудь ночная птица. Кутебар напрягся, а цепи Якуб-бека звякнули, когда он повернулся и прошептал:

— Bhisti-sawad! [98] Небесные волки пробрались в загон!

Кутебар поднялся и подошел к окну. Я слышал, как он набрал в грудь воздуха и потом, выпуская его через зубы, издал такой же приглушенный свист. Такого рода тихие, нежные звуки порой слышатся по ночам, но на них не обращаешь внимания, решив, что это просто кажется. Кокандцы способны услышать его за милю, в то время как враги даже ухом не поведут. Мы замерли, и вот снова этот звук, а сразу следом за ним ночь разорвал ружейный выстрел.

Раздался крик тревоги, еще выстрел, а потом — целый залп, завершившийся грохотом взрыва, и тьму в окошке словно прорезала молния. Разыгралась настоящая маленькая война: крики, вопли, команды на русском, но над всем этим царил зловещий хор завывающих голосов — старинный боевой клич гази, так часто заставлявший меня замирать от страха на кабульской дороге.

— Они пришли! — прохрипел Якуб-бек. — Это дочь Ко Дали! Иззат, скорее к двери!

Кутебар мигом пересек темницу, призывая меня. Мы навалились на дверь, прислушиваясь к звукам, издаваемым нашей охраной.

— Они взорвали главные ворота с помощью барута, [99] — едва слышно произнес Якуб. — Глядите — вся стрельба доносится с другой стороны! О, дорогая моя! Эйя! Кутебар, ну разве это не царица среди женщин, не наджуд? [100] Держите крепче дверь, ибо как только русские сообразят, зачем она пришла, они…

Возглас Кутебара прервал его. Сквозь стрельбу и крики мы разобрали звук шагов, скрипнули отпираемые засовы, на дверь надавили с внешней стороны. Мы напряглись, удерживая ее, кто-то закричал по-русски, и на дверь обрушился массивный удар. Наши ступни заскользили по полу. Находящиеся по ту сторону дружно навалились и дверь поддалась, но нам удалось закрыть ее снова. Тут раздался приглушенный выстрел, и вырванная щепка просвистела в аккурат меж наших голов.

— Bananas! [101] — вскричал Кутебар. — Хилые мартышки! Не можете одолеть двоих ослабевших пленников? Не придумали ничего лучшего, как стрелять, мерзкие ублюдки?

Еще выстрел, легший рядом с первым, и я отпрянул: не в моих правилах дожидаться пули в брюхо, если есть шанс избежать этого. Кутебар издал отчаянный вопль — дверь с силой распахнулась и он кувырком полетел на пол, а в проеме возник великан-сержант с факелом в одной руке и револьвером в другой, за его спиной виднелись два солдата с примкнутыми к ружьям штыками.

— Этого — первым! — пророкотал сержант, указывая на Якуб-бека. — Тихо, ты! — рявкнул он мне, перешагивая через мое скрюченное тело. Кутебар вскочил на ноги рядом с Якубом, но солдаты не обращали на него внимания. Один обхватил тело висящего поперек, чтобы обездвижить, тогда как другой примеривался вонзить штык в жертву.

— Смерть русским! — вскричал Якуб. — Я иду к тебе, Тимур…

Но не успел штык опуститься, как Кутебар бросился солдату под ноги. Они покатились по полу под аккомпанемент жутких ругательств таджика, другой солдат затанцевал вокруг них с ружьем, пытаясь заколоть врага, а сержант прорычал им обоим команду не двигаться и дать ему сделать выстрел.