Уроки русского - Девос Елена. Страница 10

— Ребята, не пугайте новенькую, — шепнул Владимир, увидев мой полный смятения взгляд. — А то она подумает, что пришла на собрание тайных алкоголиков. Света, — строго сказал он мне, — вам известно, что такое день рождения Александра Сергеевича Пушкина здесь, в русской школе?

Я отрицательно покачала головой.

— Это большой праздник, — с упреком сказал Владимир, — для всего человечества. Но для очага славянской письменности в Париже, коим мы являемся, — особенно. В этот день у нас всегда проходит утренник, на котором ученики пишут диктанты, читают стихи и разыгрывают пьесы. Учителя пекут пироги, а ученики по традиции приносят цветы, конфеты и шампанское… Вот и надарили… Девочки свою дневную смену уже закончили, им можно наливать смело, а для вечерников, и для вас в том числе, газировка…

— А где же Аксинья? — удивленно спросила Ольга. — Без нее нельзя начинать.

— Не придет, и не жди! — весело отозвалась Галина. — На киносъемку уехала.

— Какую такую киносъемку? — спросила Ольга, и было видно, что она немножко завидует.

— Ты же знаешь Аксинью, дитя богемы. Ее попросили поработать на студии денек, — ответил Владимир, любуясь реакцией Ольги.

— Что, в кадре? — уточнила та.

Тут на пороге появилась сама Аксинья. Никаких сомнений в том, что это она, быть не могло. Дитя богемы носило черную, расшитую бисером блузку, аппетитное декольте украшали янтарные бусы самой разной длины и калибра. Сережки тоже были янтарные, тяжелые и яркие. Янтарь удивительно шел к ее замечательному хриплому голосу и волосам, которые она, хитроумно заколов шпильками на висках, носила в виде кудрявой рыжей гривы, с небольшими завитушками на лбу. Она выглядела именно так, как должна выглядеть актриса, посвятившая свой день великому искусству кино. Обведя всех усталым, но счастливым взглядом, Аксинья уселась на заботливо пододвинутый ей стул, достала пудреницу, посмотрелась внимательно в затуманенное зеркальце и начала рассказывать.

— Ну, друзья мои… Готовы слушать? Чур, не перебивать, потому что не поверите, что со мной было, — остановила она все вопросы властным жестом пухлой руки, унизанной перстнями. Она выдержала паузу, в зале была абсолютная тишина. Тогда Аксинья, удовлетворенно кивнув головой, заговорила:

— Как вы знаете, эти киношники позвонили мне месяц назад, сказали что-то невразумительное про работу с молодым актером… И пропали. Я, честно говоря, уже и забыла. И вдруг — звонок! Але, мадам. И знаете, голос несерьезный, цыплячий… Мадам, я Сесиль, ассистентка режиссера, подписываем контракт. А я как раз здесь сидела, Владимир свидетель, в учительской. Я говорю: о чем идет речь, объясните хотя бы, кого учить, и скажите, сколько платите. Сесиль отвечает: сколько платим, не знаю, какая работа, не знаю, режиссер сказал подписать, а сам в отпуске. И положила трубку. Через минуту звонит режиссер со своей дачи на Мальдивах и говорит: страшное недоразумение, мадам, называйте цену, все устроим. Владимир, который все слышал, говорит: Аксюта, не мелочись, это киноиндустрия, страшные деньги! Я говорю: рабочий день у меня вылетает весь с вами в трубу, если это устный перевод, то или триста евро, или я никуда не поеду. Режиссер говорит: ОК, давайте немножко поменьше, но мы за вами пришлем машину, все будет в лучших традициях Голливуда. Я говорю: мсье, никто не может мне внятно объяснить, в чем суть работы. Режиссер: работа деликатная. Я думаю, мужу не скажу, наверное, надо им в кадр русскую, с красивым декольте. Говорю: выкладывайте все как есть. Он выложил.

Никаких русских в кадре, все прозаично: они дублируют боевик. Одна банда, американская, нападает на другую. И в этой другой банде — пара русских. Актер должен продублировать русскую речь, а я — научить его этому. И перевести, — легкомысленно добавил режиссер. Через неделю приезжает машина. Едем. Все какие-то леса и озера, местность сельская. Ну, думаю, Голливуд, тоже мне. Приехали, выходим в парк, белочки прыгают по газону, особняк кирпичный — но студия такая стеклянная, многоэтажная, все культурненько. Актер уже на месте. Включают оригинал, я слушаю.

Аксинья сделала паузу и налила себе газировки.

— Давай не томи!! — попросил Владимир, зная, что Аксинья ждет именно этого. — Что происходит дальше?

— А именно это и происходит! — с удовольствием сказала Аксинья. — Молчание происходит. Я сижу в студии, молчу и не знаю, что делать. Речь в фильме, безусловно, русская, но я не понимаю НИ-ЧЕ-ГО.

— Почему? — прошептала Ольга.

— Потому что, мои дорогие, американцы, играя страшных и злых бандитов из России, пытаются материться на каждом слове. Как им кажется, по-русски.

Воробьи, подлетевшие было на открытое окно за крошками, живо упорхнули прочь. Аксинья, насладившись восторгами публики, продолжала:

— Я осторожно говорю ассистенту: давайте еще раз прокрутим. Она бровки нахмурила, но послушалась. Тогда я говорю: давайте еще раз. Она говорит: это что, не русский язык? Я говорю, это особый русский, да еще с иностранным акцентом. Если вы сейчас окажетесь во франкоязычной части Африки, то, наверное, не все поймете, особенно ругань. Когда людям объяснишь доходчиво, то все становится на свои места. Да. Ну, а потом — тяжелая работа, постановка звуков у молодого дарования, чай с пирожными…

— Особенно чай с пирожными тебя замучил, я думаю, — сочувственно вздохнул Владимир, улыбаясь одними глазами. — Да еще и молодое дарование!

— Нет, он способный оказался паренек… «Твою мать» стал произносить гораздо лучше оригинала! А перевела я им все, как интеллигентный человек, намеками. Так что он отлично озвучил, да еще и узнал, что Ибица — это не только остров в Испании.

Аксинья допила лимонад и встрепенулась:

— Да что же это мы, урок через минуту начинается!

Так я опоздала на свое первое занятие — запуталась в аудиториях и не сразу нашла нужный класс. Но на первый раз прощается.

Ученик и Учитель — один на один, за книгой, как за шахматной доской. Вопрос — ответ — вопрос. Услышал — понял — повторил. Послушал — продолжил сам. Непрерывный диалог, вечная игра словом, мяч мысли через сетку — на ту сторону, для одного-единственного Другого.

Учитель и класс — другое, на вид вроде как монархия, а на самом деле… Тут тебе и собрание сенаторов, и чужой монастырь, и — привет Спартаку — цирковая арена. «Пока молодая — я слишком уж худая, когда я потолстею — они меня съедят», — и лучше Горбовской об этом, наверное, никто не скажет. Горбовская, кстати, не только писала стихи, но еще и преподавала в Лондоне русский для иностранцев.

Я, признаться, думала, что с классом легче: как навалятся на одно упражнение, эй ухнут, дубинушка сама пойдет, все прочитают, обменяются мнениями… Да пока запишут текст, пока ответят на все вопросы… вот тебе и все! Урок окончен! А класс взглянул на меня с нескрываемым любопытством — многоголовая, остроумная, скучающая, смешливая, разговорчивая гидра, — и начал говорить, и возражать, и спорить… И я поняла — все, хана мне, если только на миг отпущу руль корабля. Во время урока в классе учителю совершенно невозможно сосредоточиться на чем-либо, кроме задачи, которую ученики в данный момент выполняют. Вы, например, решили: «Помучаю-ка их сейчас упражнением на сравнительные степени прилагательного, а сама в это время найду в другом учебнике хорошенький рассказик, который они и прочитают мне потом». В восторге от собственных организационных способностей, вы запускаете по кругу примитивное задание «Прочитайте предложения, подбирая по смыслу нужную форму…» — и хотите заняться своими делами. Не тут-то было. Без вас работа не идет: фразы, как тяжелый многосоставный поезд, толкаются и наезжают друг на друга, потому что никто ничего не скажет без вашего ободряющего: «Хорошо, Амели. Теперь Кристоф, пожалуйста. Спасибо, Кристоф. Эвелин — ваша очередь. Прекрасно, Эвелин! Теперь Алиса…» И поезд идет от первого предложения к последнему, и жгучий вопрос «Почему так?» у каждого разный, требует вашего ответа. И вы в результате говорите столько, сколько на индивидуальных уроках не говорили вообще никогда. Поскольку вы буквально не сводите со студентов глаз, у вас есть прекрасная возможность запомнить до невероятных подробностей их внешность, привычки и манеру говорить. Вот розовощекая Амели, которая всегда носит светло-синие джинсы и черные кеды «конверс», пишет левой рукой, а чертит — правой, имеет привычку закладывать русую прядь за ухо, когда до нее дойдет очередь читать — смеется над своими же ошибками легким, колокольчатым смехом. Вот Кристоф, до удивления похожий на молодого Гоголя, с едва заметными усиками, печальными темными глазами, экземой на левом запястье, которую он расчесывает, когда волнуется, и хорошо развитым чувством юмора, — оно приходит ему на помощь каждый раз, когда он не знает ответа. Вот Эвелин, в деловом костюме и фривольных блузках, душистая и шумная, до которой в последнюю очередь доходит весь смысл того или иного грамматического исключения — но если уж доходит, то намертво, так что она подсказывает другим во все горло, «как это будет по-русски». Вот Алиса, хорошистка выпускного класса в пятнадцатом округе Парижа, которая забирает светлые волосы в непослушный шиньон и всегда говорит: «Я думаю», прежде чем ответить… но в учебник смотрит не очень внимательно и больше любит поболтать с Константином. Вот и Константин, студент первого курса Science Po, который уверенным баском рассказывает Алисе, что за чудь эта высшая математика, и уже в начале урока трет уставшие глаза: вчера отмечал день рождения одного из своих многочисленных друзей…