Уроки русского - Девос Елена. Страница 19

А потом случилась инициация: рождественские обеды, парижские знакомые, сыры и цветники. Джессике стало грустно, но она терпела, ведь, в самом деле, это же только придаток тихой гавани, это родители, они где-то там, в Бургундии, они даже не приедут на свадьбу. Она свободна и может делать что хочет. Она хотела детей — Филипп не понимал зачем. «Давай поживем для себя», — сказал он в новогоднюю полночь, подоткнул с ее стороны облачный край одеяла, повернулся на другой бок и заснул. Ей впервые показалось, что это не совсем то, о чем она думала, выходя замуж. Но жалость, и терпение, и нежная узда привычки, и его полная осведомленность о том, что она любит на завтрак, и какие духи ей купить на день рождения, и розы на день святого Валентина, и то, как ей нравится Париж…

— И ты живешь так, день за днем, день за днем, день за днем, — в состоянии транса говорила Джессика, обходя второй раз вокруг Сенатского фонтана. — И думаешь: ну, в общем, все не так уж плохо. Ну, в общем, бывает и хуже. Он же был самый лучший, Филипп — самый лучший.

— Правда?.. — недоверчиво спросила я. — Самый лучший?

— Свети, — на английский манер сказала Джессика и продолжила шепотом, на чистом русском: — Свети, глупая… Лучший не значит очень хороший. Лучший значит, что все остальные еще хуже… А потом вдруг наступает миг, и ты слышишь музыку. Там-та-там-та-там. И все. Лучший, плохой, хороший — это тебя перестает волновать. Тебе вдруг очень хочется жить… — медленно, словно просыпаясь, сказала она. — Но вот в чем проблема. Весь твой уютный домик, в котором ты спокойно cуществовал столько лет, крошится на глазах. Страшно? Конечно, страшно. Я вдруг поняла, что уже десять лет разговариваю с человеком, который меня не слышит. Фразы, которые я говорю, похожи на объявления остановок его поезда. Они всегда одни и те же. «Как у тебя дела? Спасибо, у меня тоже. Что-то погода не очень. Купи багет, пожалуйста. Как родители? Не забудь проездной. Твой телефон на тумбочке. Хорошего дня» — вот примерно и все. И я думала, что это французская благородная модель, что вот так и надо любить, утонченно, не показывая чувств. Что это просто мы, простофили американские, сердце нараспашку, требуем громкого счастья непонятно для чего… И оказалось…

Она остановилась и заплакала.

— Я была такая дура.

…Когда мы расстались, я уже знала, что она переезжает к Квентину в эту субботу, и обещала помочь с переездом.

Суп с котом

«Мама Я пешу тибе патамушто ти сказал што мне нелзя тибя видить…» Далее текст был насыщен ошибками столь же однородно, но одно слово всегда было написано правильно — «мама». Письмо умещалось на одной небрежно выдранной, лохматой странице из тетради во французскую клеточку: похоже на нашу миллиметровку, только линейки водянистые, синенькие. В переводе на грамотный письмо выглядело так:

«Я пишу тебе, потому что ты сказала, что мне нельзя тебя видеть. А я просто очень хочу тебе сказать: прости меня! Я правда не знал, что ты будешь обедать дома со мной. Гувернантка мне ничего не сказала! Мама любимая, прости, я хотел сразу сказать „прости меня“, но ты же знаешь, какой у меня характер-какашка, я не мог сразу, прости!.. Прости-прости меня еще раз. Ну, или два. Мама, я тебя очень люблю, я скажу тебе это прямо в лицо, когда мне можно будет тебя видеть. Ваня».

— Вот, понимаете? — обратилась она не ко мне, а куда-то в глубину своей сумки, откуда минуту назад и достала письмо, по-курьи откопав его в завале дорогих и сложных вещей.

— Начинаю, — ответила я. — Кажется.

Мы сидели в чайном салоне отеля «Паллада» на авеню Монтень.

Монтень — улица фешенебельная, холодная и блестящая, да и отель я раньше видела только снаружи. Как-то смутно, точно облачные кущи, грезились мне в его оконных рамах органза, серебро и хрусталь. Обозревать теперь все изнутри было непривычно и, конечно, приятно. Свежезаваренный «Даржилинг» пускал золотой сок в полупрозрачном фарфоре моей чашки. А рядом прогуливались экзотические птицы. Одна из них, в розовом пиджачке а-ля Джеки Кеннеди, и стала моей собеседницей. И соотечественницей — об этом лучше всяких бумаг говорили ее бирюзовые туфли, по-кошачьи выступавшие скулы, и громадная коса цвета топленого молока, и оленья шея, на которой она то и дело теребила яркий рубиновый кулон.

— Так. Главное, Света. Теперь главное. Давайте определимся с расписанием, — быстро открыла она блокнот. — Потому что у него еще конная школа, теннис и бассейн, и я прямо не знаю, куда мне вас приткнуть.

— Во-первых, даже если мы будем знать, куда меня приткнуть… — начала я.

— Н… нет-нет, — быстро вскинула она на меня светло-голубые глаза. — Мы, конечно, учтем, когда вы сами можете, — это же только полчасика. Думаю, больше вам не выдержать… — и тут же добавила, быстро домысливая за меня все реплики и возражения: — Ну, нет, если вам этого мало, то остальное время вы можете со мной. Да. Я после Испании думала, все буду со своим сносным испанским понимать по-французски, а оказалось, какой-то кошмар! А, да, и потом, мне необходимо знать, по каким учебникам вы будете… что надо приготовить, о чем предупредить Натали…

Я поняла, что пришло время скорректировать беседу и как-то перехватить микрофон из ее ухоженных когтей хотя бы на две минуты.

— Во-первых, — перебила ее я, — на сегодня встреча окончена. Мы больше общаться не будем.

— То есть… — удивленно произнесла она и замолчала, и в монологе наступила благословенная пауза.

И я сказала:

— Вы прочли письмо, и вам ясно: настала пора для уроков русского. Письмо мне нравится. Но этого мало. Чтобы принять решение, мне не хватает автора письма, потому что решение в данном случае — наше с ним общее. Я ученика не видела. Вы говорите, ему семь лет?

— Будет восемь на следующей неделе. — сказала она.

— Отличный возраст, чтобы принимать решения. Я должна с ним поговорить, понимаете? Чего он хочет сам и с кем. Понимаете? У меня не школа, не военное училище, не пионерский лагерь. Он вот тут пишет, например, что хочет вас видеть… Может быть, вы и сами могли бы с ним русский… основы основ?

— Ой, нет! — поднесла руку к сердцу она, и странно было видеть, что такая волевая женщина умеет отвечать испуганно. — Я, знаете… Педагог еще тот. Муж тоже говорит, что я сама могу! Не понимает, как это сложно. У нас тоже в этом плане конфликт мнений, прямо деремся. Подушками, — добавила она.

М-да, помимо бизнес-мамы и ничего не подозревающего Ванечки, мне предлагался еще и конфликт мнений в родительской спальне. Но такие письма все-таки на дороге не валяются. Поэтому мы договорились, что я приду к Ване в гости в следующую пятницу и там мы все окончательно и решим.

«Господи, какое счастье, — подумала я, летя домой на крыльях любви и гордости. — Какое счастье. Мои дети пишут грамотно. Стараются. Говорят на родном языке, школьные годы чудесные не тратят на ерунду, и вообще… У меня все сложилось по-другому, у меня хватило сил научить, показать, объяснить… Заложить основы. Это главное. Главное».

— Привет! — сказала я, залетая в дом.

— Салю, — сказала Катя. — Са ва?

Сумка моя налилась свинцом, я опустила ее на пол и посмотрела на дочь, уплывающую разболтанной, уже подростковой походкой к телевизору. А там, на экране, меня приветствовал не шедевр российского кинематографа, нет (оставила им сегодня с утра, с письменным одобрением на просмотр). Незнакомые мне буки и бяки носились по экрану, плюясь междометиями. Язык в целом отсутствовал как таковой.

— Надо сказать: «привет» и «как дела», — сказала я каким-то негнущимся, ломким от обиды голосом.

— Ой, да ладно. Все исправляешь, исправляешь. С тобой уже не поговорить нормально. Учебник на ножках, — огрызнулась дочь. На правильном французском языке. И вышла из комнаты, распахнув дверь настежь.

У Ванечки были качели в детской, бассейн на минус первом этаже и карамельного цвета пони по имени Микадо, со звездой во лбу, на котором он катался по средам и пятницам в правильных жокейских сапожках и твердой круглой шапочке. У него были рояль «Steinberg» в гостиной, два игрушечных поезда, которые пускали настоящий дым, когда ехали навстречу друг другу по спирали роскошной железной дороги, установленной в коридоре, и крошечный вертолет, который летал, где хотел, периодически падая в проем кружевной кованой лестницы, между первым и вторым этажами. У него были профессорских размеров библиотека и письменный стол, на зависть многим взрослым писателям и журналистам. У него не было только одного: желания сидеть за этим столом и писать буквы. У него вообще ко многому не было только одного — желания.