Гоп-стоп, битте! - Хлусевич Георгий. Страница 24

Странно, очень странно.

Но, во-первых, количество подобных женских особей незначительно — так он думал, — а во-вторых, он, Михаэль, не приемлет подобный метод обольщения даже в том случае, если он окажется гораздо эффективнее общепринятого. В массе своей, казалось ему, слабый пол отдает предпочтение не столько вежливым, сколько откровенным. Душа россиянки устает от азиатского лукавства и жаждет искренности. Искусно изображенная мужская откровенность провоцирует у русских женщин непреодолимое желание расширить ее границы, а главное — помочь или принять посильное участие в судьбе откровенного.

— Девушка, вы не могли бы мне помочь?

Взглянула, как сфотографировала. Настороженный взгляд, привычный к обману, к подначке, к рыночному вероломству.

Осмотрела снизу доверху.

— Какая я вам девушка?

Он достал из кармана деньги.

— Как вы думаете? Хватит на зимние ботинки, шапку и перчатки?

— А вы сами считать не умеете?

— Но я же не знаю, сколько стоит товар?

— Глаза разуйте, — с непонятным раздражением указала на ценники.

Отвернулась, и он расслышал, как она тихо сказала: «Трясет тут мошной».

Он «разул глаза». Действительно, на каждой паре обуви красовалась бумажка с написанной от руки ценой.

Дурацкое положение, но впредь он будет умней. Оказывается, можно нарваться на неожиданную грубость, хотя, в принципе, она права. Холод. Насквозь промерзла. Целый день на пронизывающем ветру за нищенскую зарплату, а тут он с идиотскими вопросами.

Можно понять причину ее раздражения, но покупать у нее уже не хотелось. Нужно было уйти молча.

Не ушел. Удобно ли?

— Ничего, девушка. Замерзли, зато разрумянились на морозе, как яблочко, — понял сам, что сказал нелепость, и тут же получил подтверждение:

— Да у меня не только лицо, — смахнула слезу, и непонятно было, порыв ли ветра тому виной или злость увлажнила глаза, — у меня уже жопа от такой дубариловки зарумянилась.

Неприятно поразил не смысл сказанного, а тон. В Германии услышать подобное от продавщицы невозможно. Абсолютно исключено. И дело не в воспитании, а в меркантильности. Ей продать товар нужно. Значит, нужно быть предельно вежливой и помнить о китайской пословице: «Кто не умеет улыбаться, тот не должен заниматься торговлей». Этой русской тоже нужно реализовать товар, но она хамит, прекрасно понимая, что грубость ей во вред. Перекраиваться, как немка, не умеет? Или умеет, но доведена до такого градуса раздражения, когда сладость высказанной гадости перебивает вкус выручки. Впредь нужно быть осторожней. Нужно научиться тоньше чувствовать грань дозволенного в разговоре с незнакомками. Нет, не так. Грань дозволенного у русских женщин трудно определить. Нужно научиться с первых же слов угадывать их настроение.

Молча шагнул к следующему лотку.

— Теплые ботинки ищете? — Пожилая продавщица с внимательными глазами притопывала на месте от холода.

— Не только. Мне еще нужны перчатки и спортивная шапочка. — Подошел ближе. — Не знаю, хватит ли у меня денег? Уже боюсь спрашивать. Легче самому подсчитать.

— Вы на нее не обижайтесь. У нее муж от рака крови неделю назад умер. Трезвый был мужик. Она квартиру продала, и все без толку.

— А зачем продала?

— Как зачем? На лечение. Лекарство из Москвы привозила. Страшно дорогое. Она уж договорилась, что ее костный мозг Виктору пересадят. А у нас в Омске анализы на совместимость не делают. Только в Новосибирске. Последние деньги за анализ уплатила, и вдруг ответ из Новосибирска: несовместимость.

— А разве у вас нет медицинской страховки?

— Не смешите! Какой с нее толк?

— Тогда у этой женщины нужно что-нибудь купить. Хоть какая-то выручка.

— Сердечный вы человек, но у меня хоть сумочку-то купите!

— А зачем?

— А вы туфельки свои итальянские в руках понесете? — Повернулась к соседке: — Верка! Хватит реветь. Давай-ка спасем человека от холода.

Денег хватило. Его усадили на ящик.

Приподнял штанины, примеряя теплые ботинки. Блеснул белыми икрами.

— Твою мать! Да он же без кальсон! — всплеснула руками пожилая. — Отморозишь себе хозяйство.

— А я думаю, почему мне так холодно? Зуб на зуб не попадает. А сколько, интересно, стоят кальсоны? Хотя все равно покупать уже не на что. Да, если честно, я их ненавижу. Мне кажется, будь я женщиной, никогда бы не полюбил кавалера в кальсонах.

— Точно, точно! Мой Витя тоже эти гандоны ненавидел. В моих старых гамашах зимой ходил. И то не так стремно.

— Дай-ка туфли. — Пожилая продавщица осмотрела подошвы, заглянула внутрь, прищурила глаза, прочитала этикетку. — Заморским клеем пахнут, новые.

— Три дня всего ношу.

— Сходи к Резо. Он в конце ряда в сапожной будке сидит. Усатый, как таракан. Купит. Только ты сразу не отдавай, поторгуйся. Он та еще бестия. Тебе до весны не понадобятся, а без кальсон пропадешь.

С воображением у пожилой было слабовато. Резо был похож не на таракана, а на тюленистого Сталина. Портрет недоучившегося семинариста, ухитрившегося впоследствии стать «отцом народов», висел на стене за спиной.

Усатый взглянул на обувь.

— Что хотел, дорогой? Набойки?

— Продать хочу.

Осмотрел, щелкнул по тугой подошве ногтем с черным ободком, покачал головой.

— Не продашь, брат. Не сезон. А мне малы, — с вежливой наглостью соврал Резо и сделал вид, что хочет вернуть туфли владельцу.

Михаэль протянул руку, чтобы взять обратно.

— Если только брату купить. — Сапожник не донес туфли до руки владельца. Спрятал туфли под прилавок. Молча протянул деньги. Упредил возражения по поводу малой цены: — Не сезон, брат. Весной бы больше дал.

Хорошо думается в общественном транспорте, но только если успел занять место у окна.

Михаэль успел. Правда, занятое им черное сиденье троллейбуса провалилось, отчего пассажир вынужден был сидеть, чуть согнувшись и как бы укоротившись в росте.

Привалился плечом к промерзшему окну. Кто-то любопытный оттаял пальцем лед на стекле. В эту дырочку размером с пятикопеечную монету смотрел на город одним глазом Михаэль, стараясь не дышать на стекло.

Мелькали серые однотипные дома. И общее впечатление город оставлял серенькое, но блеснул на зимнем солнце величавый контур изумительной церкви и облагородил восприятие.

Проплыли, точно по сцене древнегреческого театра, театральные маски на фасаде ТЮЗа.

Искусно сработанный из металлолома Дон Кихот остался за окном, оставив впечатление неправды — не может старый больной Росинант стелиться по земле таким бешеным молодым галопом. Связки не выдержат. А главная несообразность металлической композиции состояла в том, что не конь нес всадника, а всадник, точно пушкинский Балда, нес коня между неестественно длинными ногами.

Ветер заворотил начало плохо натянутого лозунга на стене здания и украл в слове «перестройка» первую букву. Получилось «ерестройка».

Двое подпивших в середине прохода громко сквернословили, игнорируя требование кондукторши приобрести билеты.

— Тогда выходите.

— Ты сама, крыса, сейчас выйдешь. Тебе сказали: денег нет. Одну остановку проехать жаба душит? Не на себе везешь.

У нее жалко кривились морковного цвета губы, и в какой-то момент она застыла перед ними, протянув руку, как за милостыней.

Пассажиры молча наблюдали сцену, но никто не пришел ей на помощь и не попытался усовестить нахалов.

Последнее обстоятельство било больнее всего.

С решительным видом направилась к кабине водителя, якобы чтобы остановить троллейбус, пока хамы не приобретут билеты. Но, дойдя до передней площадки, не обратилась к водителю, а присела на сиденье, стараясь не моргать, чтобы не выкатилась малодушная, по ее мнению, слеза.

«Того, который пониже, — представлял Михаэль, — можно вырубить одним ударом локтя в пьяную харю — безотказный и очень травматичный прием, а со вторым один на один проблем тоже не предвидится».

Он встал, прошел мимо них и протянул деньги девушке с морковными губами.