Горькая услада - Уэдсли Оливия. Страница 17

Так, значит, она теперь в Париже с Фернандой? Его лицо омрачилось: во всяком случае, хорошо то, что Родней сейчас недосягаем для нее.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В вагоне было очень жарко, и Додо приехала в Париж совершенно обессиленная. Изнемогая от усталости, она кое-как добралась до отеля и почти без чувств упала на диван. Она несколько раз падала в обморок, и Сильвия, охваченная отчаянием, позвонила Фернанде тотчас же, как только они вошли в номер.

Ей ответили, что мадам поехала на бега.

Вечером Фернанда пришла к ним.

Додо подняла свое измученное, грустное лицо и сказала:

— Фернанда, ради Бога, спаси меня. Я должна остаться одна. Забери Сильвию к себе, хотя бы до тех пор, пока я приду в себя, осмотрюсь. Теперь я совершенно не в состоянии выносить ее присутствие, один вид ее изводит меня.

— Хорошо, я возьму девочку к себе… Успокойся, дорогая! — мягко сказала Фернанда.

Со странным предчувствием беды она положила свою унизанную кольцами руку на пылающий лоб Додо и со страхом почувствовала, что он жжет ее ладонь. Она подошла к телефону и вызвала своего врача. Поль Васси был очень популярен в артистическом мире Париже: он в равной степени был другом каждой маленькой актрисы и каждой знаменитости. С тех, кто мог платить, он спрашивал огромные суммы за свои посещения, с бедных — не брал ничего.

Ему было около сорока пяти лет; он отличался очень высоким ростом и производил впечатление необычайно сильного и веселого человека. Огненно-рыжие волосы и светлые глаза выдавали его ирландское происхождение (мать была родом из Ирландии); в общем, у него была очень привлекательная и, вместе с тем, безобразная внешность боксера. Кроме своих многочисленных достоинств, Васси был наделен от природы терпением, которое было ему так необходимо в его профессии.

Войдя в комнату Додо, он сел рядом с ней и, держа в своей холодной сильной руке ее горячую руку, принялся осторожно расспрашивать ее.

Когда она кончила, он сказал:

— У меня есть лечебница в Пасси. Я отвезу вас туда.

Додо была по-прежнему равнодушна ко всему и ничего не ответила. Васси принялся собирать ее вещи. Фернанда пудрилась перед зеркалом.

— Послушайте, Фернанда, почему вы стоите без дела? — шутливо сказал Васси. Она рассмеялась и принялась помогать ему.

Когда Васси увез Додо, Фернанда вошла в комнату Сильвии:

— Пора домой, малютка! Уже поздно…

Сильвия, невероятно измученная и подавленная всем происшедшим, последовала за Фернандой и села рядом с ней в желтый «Вуазен». Шофер пустил машину полным ходом.

Сильвия смутно почувствовала, что теперь Фернанда была не такая, как раньше, не та изумительно ласковая Фернанда, которую Сильвия знала и любила, когда была маленькой девочкой, и которая всю жизнь была ее кумиром.

Сегодня вечером Фернанда казалась утомленной и озабоченной, и Сильвия внезапно испытала такую острую неловкость, как будто она была непрошеным гостем на чужом пиру.

Когда они приехали домой, Фернанда поручила ее заботам старой Марии, так как сама очень торопилась в театр.

От старухи нетрудно было добиться правды. Она готова была посвятить Сильвию во все.

— Неужели я так мешаю мадам? — спросила Сильвия.

Мария вынуждена была сознаться:

— Это все из-за того итальянского князя — вы ведь знаете характер мадам, малютка! Теперь она убедила себя, что он для нее единственный на свете и что она без него не может жить. Это, конечно, протянется несколько недель, в крайнем случае — месяцев, но пока это будет тянуться… — Она развела своими коричневыми сморщенными руками и покачала головой. — Знаете, мадам не любит, когда есть еще кто-нибудь, кроме нее, и…

— Но меня совершенно не интересует этот итальянский князь, — перебила Сильвия.

— Я знаю, — сердито возразила Мария. — Мадам не этого боится.

В это время в комнату вошла Манелита. Она подала Сильвии обед и, несмотря на свое дурное настроение, очень ласково отнеслась к ней.

— Что это за итальянский князь? — спросила Сильвия.

Манелита поднялась и, тяжелыми шагами подойдя к роялю, взяла фотографию очень красивого и очень молодого человека и протянула ее Сильвии.

— Да ведь он еще совсем мальчик! — воскликнула Сильвия.

— А почему бы и нет? — возразила Манелита, сразу насторожившись и приготовившись выступить в защиту своей обожаемой госпожи при малейшем намеке на критику.

— Как его зовут? — спросила Сильвия.

— Князь Рамальди, — ответила Манелита и, всплеснув руками и вращая глазами, воскликнула: — Он невероятно богат. А как он обожает мадам!

— Она выйдет за него замуж? — осведомилась Сильвия.

— Кто может знать, что сделает мадам? Даже она сама не знает сегодня, что ей захочется завтра.

Манелита совершенно не сочла нужным сообщить Сильвии, что Фернанда в настоящее время не могла выйти замуж, ибо ровно десять лет тому назад совершила уже этот опрометчивый поступок, тайно обвенчавшись с одним поляком — о чем Сильвия, конечно, никогда не слыхала, — и этот брак, к полному отчаянию Фернанды, был вполне законным, и ей никак не удавалось расторгнуть его, так как ее муж упорно отказывался дать ей развод.

Каждый месяц, меча гром и молнии, Фернанда посылала этому польскому джентльмену чек на крупную сумму и приказывала ему, умоляла его дать ей свободу.

И каждый раз Борис Сниевский очень вежливо отвечал ей, что ни за что не согласится на это, потому что единственное, чем он может ей мстить за то, что она вышла за него замуж, — это отказом дать свободу.

Кроме всего этого, князь Рамальди не имел ни малейшего желания жениться на Фернанде, о чем она была так же отлично осведомлена, как и он сам; это, однако, совершенно не повлияло на их очень нежные отношения.

После обеда Сильвия прошла в изумительно обставленную комнату, предназначенную для гостей. Чтобы создать иллюзию летнего дня, стены и потолок были окрашены в золотистый цвет, а в каждом углу стояло какое-нибудь цветущее растение. В этот вечер в одном углу благоухал куст алых роз, в другом — белая сирень, в третьем — огромная прекрасно подобранная корзина.

Кровать была отделана перламутром; на мягком атласном одеяле бледно-розового цвета вышиты ветки вистерии. Чтобы не нарушить картины летнего полдня, в комнате не было ни туалетного стола, ни умывальника. Дверь, похожая на полосу зеленеющего луга, усеянного лютиками, вела в маленькую ванную, где находились шкаф и туалетный стол.

Однако в комнате, олицетворявшей собой летний день, находилось большое трюмо в золоченой раме с канделябрами по бокам, в которых по вечерам зажигали свечи. На позолоченном столике, покрытом кружевной скатертью тончайшей работы, стояла золотая чаша с чайными розами; покрывало на диване было вышито мимозами, а на золотистом паркете разбросаны голубые и розовые ковры.

Простыни на кровати были из нежной легкой ткани, а наволочки на огромных подушках — из бледно-розового шелка.

Сильвия разделась и накинула на себя скромную ночную рубашку из белого батиста. Она чувствовала себя совершенно не к месту в этой пышной и чуждой ей обстановке и еще более одинокой, чем в Каннах.

Она лежала без сна, прислушиваясь к глухому шуму ночного Парижа; к ней доносились гудки автомобильных рожков, шум проезжающих моторов, хриплые выкрики нищих, которые толпились у входа в огромный дансинг, находившийся поблизости.

Сильвия, напряженно вглядываясь в мягкую темноту ночи, с горечью подумала о тех людях, которые сейчас наполняют зал дансинга. Как им, должно быть, весело! Они счастливы там друг с другом, а потом уйдут оттуда, тоже не одни, вернутся к себе домой… У всех был свой дом, близкие, только у нее никого и ничего не было…

Что же делать? Теперь ей было ясно, что для нее нет больше места в жизни Фернанды, она понимала, что будет ей в тягость. Она села на кровати и, обняв руками колени, в отчаянии устремила свой взор на голубое небо, озаренное слабым отблеском бесчисленных огней Парижа… Что ей делать?