Горькая услада - Уэдсли Оливия. Страница 5

— Знаешь, деточка, по-моему, это изумительно, — сказал он, опустившись около нее на колени и обняв ее. — Я страшно рад. Такая, как ты, не должна исчезнуть бесследно. Очень приятно сознавать, что когда мы станем тем, что старина Омар называет «синими гиацинтами или алыми розами», то есть, проще говоря, умрем, кусочек нашей любви будет жить. Поэтому, дорогая, ободрись и возьми себя в руки — неужели ты не хочешь ребенка?.. А я уже мечтаю о нем…

Он был очень нежен с ней и так заинтересован ребенком, словно тот уже родился и лежал в его объятиях. Он первый стал заботиться о приданом для малютки, выбирать имена, строить планы.

— Если это будет мальчик, мы его назовем Джоном, — говорил он. — Это хорошее, честное имя и сумеет ему помочь в жизни, — а в этом он, наверное, будет нуждаться, принимая во внимание своих крайне непредусмотрительных родителей. Если девочка, то назовем ее Сильвией, потому что она будет такая, как бывает только в мечтах; ведь об этом говорится даже в песне, которая называется «Сильвия», не правда ли? Она должна быть красавицей, ведь, мы оба очень хороши собой. Но даже если она будет некрасивой — все равно я буду любить этого ребенка, я уже люблю его.

Когда он впервые увидел Сильвию, то сделался серьезным во второй раз, и его лицо приобрело почти вдохновенное выражение. Долгое время Дороти помнила необычайный блеск его глаз, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее. Его щеки были влажны от слез.

— Любимый!.. — нежно шепнула она, улыбаясь, и Маркус взволнованно прошептал в ответ:

— О, Додо, что если бы ты не перенесла этого?.. Меня это так мучило…

Сильвия с первых же дней стала для них игрушкой. У нее не было никогда постоянной няни, так как ее родители нигде не жили подолгу, и поэтому в пять лет она говорила на забавном жаргоне, состоявшем из французского, английского и итальянского языков. Но в ее устах этот невероятный язык звучал, как пленительная музыка.

Маркус сам выбирал ей платья. Он брал ее с собой в магазины, и она возвращалась оттуда, наряженная в шубку из ярко-зеленого атласа или какое-нибудь изумительное платье. Он покупал всегда что-нибудь совершенно новое и весьма экзотическое, но вместе с тем прелестное.

Когда Сильвии исполнилось шесть лет, Дороти заболела воспалением легких. Они жили тогда в Париже. Маркус добывал деньги за зеленым полем, а Додо пленяла и обыгрывала у Ритца богатых американцев, которым нравились ее титул, ее красота и туалеты.

— Даже самое лучшее недостаточно хорошо для тебя, дорогая, — говорил всегда Маркус, — но что касается лучшего, то его можно получить только здесь.

Он готов был ходить в лохмотьях, лишь бы иметь возможность купить Додо новый зонтик, а главным образом — невероятно дорогие духи, которые она обожала.

Врачи посоветовали Додо поехать на юг. В то время они были очень стеснены в средствах. Однажды, встретив Фернанду, Маркус спросил ее, не согласится ли она некоторое время присмотреть за ребенком.

Маркус и Додо были очень хорошо знакомы со всем артистическим миром Парижа; это были для них свой люди, правда, не всегда любезные, иногда даже и явно враждебно настроенные, особенно после какого-нибудь мошеннического поступка со стороны Маркуса, жертвой которого они явились и который на некоторое время обеспечил Маркуса деньгами.

— О, с восторгом! — с готовностью ответила великая Фернанда и тотчас же забыла об этом инциденте.

Маркус, не теряя времени, отправился домой, запаковал платья и игрушки Сильвии, взял ее на руки и принес в великолепную квартиру Фернанды на Рю де ла Пэ.

Старая служанка, открывшая ему дверь, подозрительно оглядела его и сказала, что Фернанда ушла в театр.

— Ничего, сударыня, не беспокойтесь, все в полном порядке, — возразил Маркус, улыбаясь ей своей неотразимой улыбкой, и, передав Сильвию и сто франков на руки старой дуэньи, скрылся.

В тот период Фернанда увлекалась верой в загробную жизнь. Она соорудила в полутемной маленькой комнате очень красивый алтарь, перед которым стоял гроб из черного дерева с атласной обивкой в форме розовых лепестков внутри. Этот гроб предназначался для нее самой.

В тот вечер, когда Сильвия переселилась к ней, Фернанда устраивала очередной сеанс. В назначенное время таинственное служение началось, дым от ладана наполнил комнату, раздались заклинания… Сеанс был в полном разгаре, когда дверь открылась и в комнату храбро вошла Сильвия, поддерживая одной рукой чересчур длинную для нее ночную рубашонку и прижав другую, сжатую в кулак, к глазам.

Тогда только Фернанда вспомнила о своем обещании. Она бросилась к Сильвии, подняла ее на руки и прижала к себе.

— Было темно, и ты испугалась, деточка? Но какая же ты храбрая, о, какая храбрая!

Она отнесла Сильвию к себе в комнату, и они вдвоем улеглись на изумительной кровати Фернанды.

Сильвия, которая привыкла ничему не удивляться, поборола свой страх, встала на колени, прижалась лицом к шее Фернанды и, чтобы устроиться поудобнее, бесцеремонно отбросила в сторону ее жемчуг, который стоил больше, чем годовой доход большинства состоятельных людей.

Целый год Сильвия жила, окруженная покоем, любовью и вниманием. Фернанда. которая слыла бессердечной эгоисткой, алчной и злой, посвятила всю себя и все свое время ребенку.

Сильвию укладывали спать в шесть часов, в квартире воцарялась тишина. В тот год Фернанда почти каждый вечер выступала в роли Монны-Ванны и пользовалась огромным успехом. Она всегда возвращалась домой на рассвете, и, несмотря на это, когда Сильвия в семь часов утра, взобравшись на кровать Фернанды. будила ее легкими, как прикосновение мотылька, поцелуями, Фернанда целовала ее в ответ и ласково улыбалась.

В конце года родители Сильвии вернулись в Париж и предъявили свои права на нее. Сильвия в это время окончательно забыла свою мать и совсем отвыкла от отца. С сухими, блестящими глазами она прижалась к Фернанде.

Та, тоже без слез, но очень бледная от волнения, великодушно предложила Маркусу оставить у нее Сильвию, но он очень вежливо отказался и, освободив тонкие пальчики Сильвии, вцепившиеся в руку Фернанды, увел девочку.

— Вы забираете единственную радость моей жизни, — просто сказала Фернанда.

Следующий год семья Дин провела в Гамбурге и в Берлине. Сильвия научилась есть взбитые сливки и миндальный кекс; слушала духовой оркестр, и эта музыка казалась ей божественной; перезнакомилась с огромным количеством очень бойких светловолосых мальчиков и девочек.

Некоторое время спустя они переехали в Аргентину, где Маркус заработал кучу денег и тотчас же потратил их на жемчуг для Додо.

— Во всяком случае, это отличное помещение капитала, дорогая, — сказал он, — мы можем в любой момент заложить или спустить его.

— Почему мы не возвращаемся домой, в Англию или в Ирландию? — спросила однажды Сильвия, когда ей было уже шестнадцать лет.

— Там слишком сыро и холодно! — рассмеялся Маркус.

— По газетным сообщениям, в Лондоне в течение двух недель стоит небывалая жара, — вежливо заметила Сильвия.

— Но кто же захочет жить в городе, где стоит небывалая жара? — возразил Маркус.

— Скажи, папа, есть какая-нибудь определенная причина, из-за которой мы не можем вернуться домой? — настаивала дочь.

Леди Дин отложила книгу, которую она читала во время этого разговора, и мягко, но решительно сказала:

— Конечно. Я не хочу.

Сильвия, ничего не возразив, повернулась и вышла из комнаты. Они жили тогда в Париже в маленькой второстепенной гостинице. Тихая, вымощенная булыжником улица была совершенно пустынна, камни мостовой, раскаленные от солнца, жгли ноги.

Сильвия направилась в Булонский лес, чтобы укрыться от зноя и немного собраться с мыслями.

С ее родителями определенно что-то неладно, их окружает какая-то тайна, все это так странно… Никогда не возвращаться домой, никогда не иметь возможности близко познакомиться с англичанами…

Сильвия вспомнила одного очень симпатичного человека со странным именем — Лоренцо О'Дайль, имение которого было расположено по соседству с замком Россмит. Лоренцо был не первой молодости, но очень мил и приветлив, ездил с Сильвией кататься верхом, покупал ей книги, много рассказывал об Ирландии; как-то в разговоре он упомянул, что ей следовало бы провести этот сезон в Лондоне и выезжать… Потом вдруг все кончилось, приехала его жена, и он сразу стал другим. А между тем его жена была такой же милой, веселой и остроумной, как и он. Но Додо почему-то не поладила с ней, и миссис О'Дайль больше не приглашала семью Дин на свои вечера и пикники. Таким образом, знакомство мало-помалу свелось к беглым поклонам при случайных встречах на улице.