Секунда между нами - Стил Эмма. Страница 66
– Дженн, – продолжаю я, – ты только не отодвигай шторку.
– Да? Это почему же? – В голосе слышится улыбка. – Ты что, опять голый? Дай мне хоть помыться.
Она думает, я дурачусь. Но сейчас, впервые в жизни, мне нужно, чтобы она восприняла меня всерьез.
– Дженн, выслушай меня, ладно?
Я слышу, как она открывает флакон с шампунем, с хлюпаньем выливает немного на ладонь.
– Я вся внимание, – отвечает она. – Валяй.
Я глубоко вдыхаю.
– В тот вечер, у памятника, ты хотела мне что-то сказать, – говорю я, пытаясь выдохнуть. – Пожалуйста, скажи это сейчас. Я пока не могу все объяснить, просто поверь: это очень важно.
Сердце бешено колотится. Слышен звук льющейся воды. Я уже представляю, как она открывает мне свою тайну, мир вокруг нас переворачивается и исчезает, появляется машина – на этот раз в реальном времени, – и мы вместе уносимся прочь.
Просто скажи.
– О каком памятнике ты говоришь? – спрашивает она.
Я в ступоре.
Что это значит?
– Ну, памятник, – быстро говорю я, – на Королевской Миле. Мы там были после ресторана, когда ты убежала от меня.
Пауза.
– Да, я ходила туда, – помолчав, отвечает она. – Но тебя там не было, Робби. Только я, одна.
Снова пауза.
– Погоди, а как ты вообще узнал, что я там была?
И тут до меня доходит. Сначала медленно, а потом вдруг все сразу становится ясно.
Она не помнит.
Не помнит ничего.
Все ее воспоминания остаются неизменными.
К горлу подступает тошнота. Разум затуманивается. Я хватаюсь за раковину, чтобы не упасть. В голове одна за другой проносятся картинки: я выбиваю из ее рук бенгальский огонь, останавливаю машинку на аттракционе, касаюсь ее руки в соборе Саграда Фамилия, накрываю пледом в самолете, бужу на австралийском пляже, рисую слова на песке в Корнуолле… Ничего из этого она не помнит.
Ничего из того, что я для нее сделал.
Шум воды прекратился.
Но как же это? Ведь я видел: что-то менялось. Что-то происходило. И это влияло на нее. Она слышала, чувствовала меня, видела все эти изменения так же, как я.
Я провожу рукой по лицу, к горлу подкатывает ком. Казалось, что я наконец начал все делать правильно, и вот все потеряно навсегда. Это выше моих сил. Все псу под хвост.
Бью кулаком по зеркалу. Дженн отдергивает шторку. Я смотрю в пустоту.
Мгновение спустя я лежу на ее кровати, чувствуя, что тону в ней. Все тело тяжелое, словно я бежал несколько дней, месяцев. Я страшно устал, – такие же ощущения были, когда я пил все выходные. До Дженн.
Она – самое замечательное, что когда-либо случалось со мной. Это самый удивительный человек, которого я когда-либо знал, знаю и буду знать. А я подвел ее, ничего не дал ей, кроме какой-то суррогатной любви. Я всегда думал – еще будет время, еще будет удобный момент. Но оказалось, что это не так. Жизнь – не игра. Здесь нет такого кубика, который можно бросить заново, чтобы все переиграть и продвинуться вперед. Все, что происходило в прошлом, осталось таким, как было. Я не Господь Бог. У меня нет машины времени, чтобы вернуться в прошлое и исправить свои ошибки. Каждый случай, когда я подводил ее, отпечатался в ее памяти. Я подводил ее раз за разом и все еще продолжаю в том же духе.
И если я не смогу нас спасти – это все, что она обо мне запомнит.
Но у меня больше нет никаких идей.
И нет времени.
– Прости, Дженн, – говорю я, когда она выходит в коридор. – Прости меня, пожалуйста.
Она в спальне. Вытирает волосы полотенцем, вспоминая его прикосновения и удивительные ощущения, которые они в ней пробуждают. В этот момент жизнь бьет в ней ключом, кажется, что она могла бы выпорхнуть из окна и взмыть в небо, как птичка, парящая на ветру.
Робби единственный, кто вызывал у нее подобные чувства.
И ей не хочется, чтобы все это закончилось. Может, теперь у них все получится?
Может, стоит дать ему еще один шанс?
Дункан. Австралия. Правда.
У нее сводит живот.
Она должна все ему рассказать.
Но не сейчас. Не перед первой сменой. Она не хочет разрушать то, что у них было.
Лучше вечером. Она скажет все вечером, когда он заберет ее с работы.
Она выходит из комнаты, берет свою сумку и достает оттуда конверт – тот самый конверт, который она бережно хранила все это время.
Сегодня он должен быть при ней.
Обязательно.
Письмо.
Она держит письмо – уже слегка помятое и выцветшее. На конверте написано: «Адвокатская контора. Уинстон, Англия».
Сердце подпрыгивает у меня в груди.
Ее тайна.
Черт подери.
Но ведь она сожгла письмо. Я видел это собственными глазами. Она бросила его в огонь, перед тем как уехать.
Или нет?
В голове проносятся обрывки мыслей, картинок из прошлого.
Вот придурок, сколько же я всего упустил. Может, есть что-то еще?
Думай, Робби, думай. Что я видел в тот вечер, когда она покинула Эдинбург? Она пришла в ресторан с письмом в кармане, где застукала меня с Лив. Потом сожгла письмо в гостиной. Вот и все.
А что было до этого?
Она вернулась из больницы, вошла в квартиру, приготовила чай, приняла ванну. Почта. Она решила проверить почту. И как раз тогда надорвала конверт.
Конверт.
Большой, довольно пухлый.
О боже.
Там внутри было что-то еще.
Черт, точно! Там был не один листок. Внутри было еще одно письмо. Как в гребаной матрешке.
И оно лежало у нее в сумке.
Все это время она носила его с собой.
А я и не догадывался.
Но к чему это все? Зачем в одно письмо класть другое?
Я ничего не понимаю.
Глядя на письмо у нее в руках, я чувствую прилив энергии. Нужно прочитать его до того, как воспоминание закончится.
И доли секунды хватит, чтобы на миг отдалить ее от столкновения.
Я должен ее спасти.
Дженн собирается положить письмо в рюкзак, и в этот момент я выхватываю конверт. Она в изумлении поднимает глаза.
Перед глазами появляются звездочки, словно я опять отключаюсь.
Тридцать восемь
– Что вы думаете об этой женщине?
Рядом с Дженн стоит доктор Берден и указывает глазами на уснувшую пациентку.
– Похоже, у нее обострение астмы средней тяжести, – уверенно отвечает Дженн. – Мы даем ей небольшую дозу стероидов, я не сомневаюсь, что она скоро поправится.
Он с улыбкой кивает:
– Вы как будто и не уходили.
«Но я уходила», – думает она. Во всех смыслах. Она чувствует себя совсем другим человеком. Как будто обрела какую-то частичку себя, о которой и не подозревала.
Доктор Берден прав в одном: знания, которые впитывала она годами, никуда не исчезли. Они всегда оставались с ней, только были скрытыми, пока снова не понадобились. Ведь заботиться о людях, помогать пострадавшим для нее так же естественно, как дышать. Это наполняет ее жизнь смыслом.
– Нам вас не хватало, – улыбаясь, произносит он. Затем бросает быстрый озабоченный взгляд на спящую пациентку. – Если захотите поговорить – обращайтесь в любое время, – негромко добавляет он. – Вы уже приняли решение насчет того, что мы обсуждали?
Она кивает. Маленькая ложь.
– Да, – отвечает она.
– Что ж, не торопитесь. Это дело серьезное.
– Знаю, – говорит она после паузы.
В кармане вибрирует. Она наполовину вытаскивает телефон. Звонит мама. Дженн замялась.
– Я прошу прощения, вы не возражаете… – произносит она, подняв глаза на доктора.
– Конечно-конечно, идите, – отвечает он.
– Спасибо.
Она выходит из палаты и торопливо шагает по коридору. Зачем звонит мама? У Дженн возникает мысль проигнорировать звонок: она не была уверена, что способна справиться сегодня с дополнительным стрессом. В конце концов, она имеет право на передышку и вполне может сказать «нет». Но все же это ее мать – женщина, которая носила ее под сердцем девять месяцев и на каждый день ее рождения сажала новый цветок; которая кружила ее под музыку шестидесятых и могла в любой день недели, без всякого повода, раскрасить ее лицо под бабочку. При всей своей безответственности и непрактичности мама привносила в детство Дженн капельку волшебства.