Адриан Моул: Дикие годы - Таунсенд Сьюзан "Сью". Страница 23

Сходил в газетный киоск. Бьянка уже вернулась из Греции. У нее фантастический загар. На ней была белая футболка с низким вырезом, в котором виднелись груди. Они напоминали маленькие спелые красновато-коричневые яблоки. Шутливо я осведомился, был ли у нее курортный роман. Бьянка рассмеялась и призналась, что был — с рыбаком, никогда не слыхавшим о Чехове. Я спросил, собирается ли она продолжать этот роман. Она странно на меня взглянула и ответила:

— А как бы ты себя чувствовал , если бы я сказала «да», Адриан?

Я уже совсем было готов был ей ответить, когда представитель деклассированной прослойки сунул ей в руку «Санди Спорт», и момент был упущен.

10 часов вечера. Что я испытываю по поводу курортного романа Бьянки? Мне всегда приятно ее видеть, но я не могу перестать сравнивать ее с милой Леонорой: Бьянка — шоколадное драже «Молтизер»; Леонора — обернутый золотом послеобеденный десерт от Элизабет Шоу.

В четверг уезжаю в Россию. Купил себе новый дорожный несессер для туалетных принадлежностей — пришло время себя побаловать. Надеюсь, на борту окажутся какие-нибудь приличные женщины детородного возраста.

Весь вечер провел в сборах. Решил не брать с собой никаких книг. Рассчитываю, что на борту будет библиотека с солидным набором русской классики в хороших переводах. Надеюсь, спутники мои окажутся людьми культурными. Невыносимо делить ресторан и палубы с английским пивным быдлом. Также решил включить в свой багаж гроздь недозрелых бананов. Я привык съедать по банану в день, а Россия, по слухам, испытывает их нехватку.

Сейчас 7.30 вечера. Никакого круизного судна нет. Никаких пассажиров тоже нет. Каждый член нашей туристической группы выгребает на собственной байдарке, как может. Я съежился в двухместной палатке. Снаружи — тучи огромных черных комаров. Они ждут, когда я высуну наружу нос. Слышу, как река швыряет себя на перекаты. Если мне немножко повезет, умру во сне.

Человек, с которым я делю палатку, Леонард Клифтон, ушел рубить деревья мачете, который позаимствовал у Бориса, одного из наших речных гидов. Я искренне надеюсь, что какое-нибудь дерево Клифтона рухнет на его кошмарную лысую голову. Я не переживу еще одной ночи, если он опять будет травить бесконечные байки о Церковной Армии [35].

Сегодня я уже сказал Борису, что отдам ему все мои рубли, если он самолетом эвакуирует меня в Москву. Борис оторвался от ремонта пробоины в моей байдарке и сказал:

— Но теперь нужно догрести до конца реки, мистер Моул: здесь нет ни поселений, ни людей, ни телефонов.

По возвращении к цивилизации я подам на «Инородные Части Света» в суд за каждый пенни, который они с меня получили. Ни разу они не упомянули, что мне придется грести на байдарке, спать в палатке и пить воду прямо из реки. Но самое худшее лишение, которое здесь доводится испытывать, — мне совершенно нечего читать . Клифтон одолжил мне свою Библию, но она упала за борт на последних перекатах. Глядя, как она тонет, я возопил громким голосом: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» — к изумлению всей остальной группы и моему собственному, должен признаться.

Моника и Стелла Брайтуэйз, двойняшки из Барнстапла, снаружи запевают «Десять зеленых бутылок». Леонард и вся остальная банда похотливо подтягивают.

10 часов вечера. Только что вернулся из леса, где был вынужден мочиться в темноте. Некоторое время постоял вместе с остальными вокруг костра, прихлебывая черный чай.

У Моники Брайтуэйз вспыхнула серьезная ссора с предводителем бойскаутов из Халла. Она утверждает, что видела, как он за обедом взял из мешка два ломтика черного хлеба. Он же яростно это отрицает и обвиняет ее в том, что она заграбастала себе весь костер. Все разделились на два лагеря, исключая меня, который терпеть не может и тех и других в равной мере.

Сегодня моя байдарка опрокинулась одиннадцать раз. Остальные храбрецы рассвирепели за то, что я их задерживаю. Все они — члены Британского Союза Байдарочников. Я же — совершеннейший новичок, а пересекать озеро в девятибалльный шторм — самый жуткий мой кошмар. Волны! Ветер! Вода! Мрачное, черное русское небо! Опасность! Ужас!

Молюсь Господу Богу, что скоро наше путешествие завершится. Я стремлюсь в Москву. Хотя там придется сидеть в гостиничном номере: комары безжалостно искусали мне все лицо. Я похож на обдолбанного Человека-Слона.

Полночь. Снаружи происходит распитие водки. Из палатки я отчетливо слышу каждое слово. Русские слезливо сентиментальны. Всякий раз, когда они заговаривают о «нашей душе», англичане хихикают. Я жажду сна. Также я жажду горячей воды и унитаза со смывом.

В Москву! В Москву! В Москву!

Уборная в вагоне неописуема. Тем не менее, я постараюсь ее описать. Я же романист, в конце концов.

Представьте себе, что двадцать бизонов с расстройством желудка заперли в одной уборной на две недели. Теперь постарайтесь представить, что по полу пролегает открытая сточная канава. Добавьте сюда политзаключенного из ИРА, объявившего грязную забастовку и отказавшегося мыться. Нужного запаха можно добиться, откопав несколько разложившихся трупов, добавив парочку здоровых молодых скунсов — и тогда вы довольно близко подойдете к тому, на что похожа и чем пахнет уборная в этом вагоне.

Леонард Клифтон собирается написать жалобу президенту Горбачеву.

Я сказал:

— Мне кажется, у Горабчева на уме сейчас совершенно другие вещи — например, как предотвратить гражданскую войну или накормить своих сограждан.

Безобидное замечание, казалось бы, но Клифтон рассвирепел. Он заорал:

— Ты испортил мне весь отпуск, Моул, своим жалким хлюздоперством и мерзкими циничными замечаниями!

Я был совершенно ошарашен. Никто из членов группы не поспешил на мою защиту — если не считать двойняшек Брайтуэйз, которые не раз информировали всю группу, что «любят все живые существа». Поэтому что бы они ни сказали — не имеет значения. Двойняшки, вне всякого сомнения, приравнивают мою жизнь к жизни ленточного червя.

Я остановился в «Украине» около Москва-реки. Снаружи гостиница напоминает шприц. Внутри она переполнена недоуменными постояльцами всех национальностей. Их смятение проистекает из нежелания обслуживающего персонала выдавать им какую бы то ни было информацию.

Например, едва ли кто-нибудь в курсе того, где именно подают еду. Думаю, никто даже не знает, подают ли ее вообще.

Сегодня утром на завтрак я съел кусочек черного хлеба, четыре ломтика свеклы, побег свежего кориандра и выпил чашку холодного черного чая.

Американка в очереди за мной взвыла, обращаясь к мужу:

— Норм, мне нужен сок!

Норм покинул очередь и подошел к группе прохлаждавшихся официанток.

Я наблюдал, как он пантомимой изображал им апельсин — сначала висящим на дереве, затем сорванным с него. Официантки бесстрастно посмотрели спектакль, потом повернулись к американцу спиной и сгрудились вокруг переносного радиоприемника. Норм вернулся в очередь. Жена одарила его презрительным взглядом.

Она сказала:

— Мне просто необходимы какие-нибудь фрукты утром. Ты же знаешь , Норм. Ты знаешь, как всю мою систему прихватывает.

Норм скорчил мину, давая понять: он в точности помнит, что именно происходит с «системой» его жены, когда ее прихватывает. Я с нежностью подумал о связке бананов, лежащей у меня в номере.

Здесь им просто нет цены.

В девять тридцать бо льшая часть нашей группы собралась в фойе гостиницы, чтобы нанести визит на Красную площадь. Я притаился за колонной, прикладывая тампоны с перекисью водорода к четырнадцати комариным укусам, обезобразившим мою физиономию.