Хамам «Балкания» - Баяц Владислав. Страница 42

Во время одного из путешествий по бывшим кельтским землям Бретани исполнилась одна моя мечта. Но сначала о том, как эта мечта возникла…

Она возникла из связи музыки с архитектурой. Собственно говоря, когда рок-н-ролл считался главным современным и передовым направлением в музыке, параллельно с ним в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века возникла еще одна особая музыкальная линия, которая тогда еще не имела названия. Формально она принадлежала к року, но была, скажем так, шире. Ее корни были в жестком индивидуализме отдельных музыкантов / композиторов и в их классическом музыкальном образовании (речь идет о людях, учившихся классической музыке в стандартных музыкальных школах и консерваториях). Первую линию представляли такие имена, как Донован, Боб Дилан… Другая, более интересующая меня в данный момент, закрепилась в музыке благодаря таким индивидуумам, как Иэн Андерсон, лидер группы «Jethro Tull». Его, как и группу «Gentle Giants» и тому подобные команды, чаще всего относили к направлению по имени симфорок. Это были люди, которые добросовестно и открыто пользовались в своих композициях классической музыкой. Само название направления, симфорок, говорило не столько о том, что напоминает эта музыка, сколько о том, что она в себе соединяет. Словом, это была, мягко говоря, композиционно-многослойная и в музыкальном отношении более требовательная музыка. Со временем в нее стали проникать элементы музыкального наследия различных культур, то есть не только и не преимущественно англосаксонские. Собственно, они дали жизнь тому, что содержало элементы народного творчества и позже выделилось в особое направление по имени world music, или этномузыка. Но тогда подобное течение еще не имело своего имени. В рок-н-ролле в то время преобладал единый музыкальный язык, который все еще недостаточно различал специфику отдельных музыкальных культур.

В нюансах таких музыкальных слияний появлялись голоса разнообразных композиторов, которые все вместе образовывали богатый и счастливый творческий период. Это было время, когда, наслаждаясь, «соревновались» создатели и слушатели этой музыки. Побеждать было необязательно. Единственно важным было достижение высокой степени счастья.

Но вернемся к связи между музыкой и архитектурой.

В Белграде есть несколько концертных залов для так называемой серьезной музыки. Есть и филармонический зал, правда, очень маленький. Но есть старый зал, который стал одним из символов города. Он был построен как составная часть завещанного городу прекрасно архитектурно решенного здания, в котором на протяжении десятилетий проводятся разнообразные культурные программы, вплоть до курсов иностранных языков. Спропектировал его архитектор Петар Баялович, тот самый, который в том же 1924 году закончил десятилетнее строительство здания, в котором я теперь живу, – того самого, на фундаментах сарая и безистана Мехмед-паши Соколовича. Этот чудесный строитель в нескольких своих важнейших творениях соединил сербскую и славянскую традиции с европейскими тенденциями, оставив после себя прекрасное наследие (например, грандиозное здание белградского Юридического факультета). В том же зале, расположенном в здании, названном Коларчев народный университет (фонд Илии Милосавлевича Коларца, 1800–1878), на протяжении десятилетий гастролировали все иностранные и отечественные знаменитости мира классической музыки. Почему? Да по той простой причине, что все они в один голос утверждали, что этот скромный зал обладает изумительной акустикой. Говорят, архитектор Баялович играл на скрипке и формально считался музыкально образованным, но это вовсе не гарантировало отличную акустику пространства. И еще утверждают, что он не нанимал ни одного специалиста в области акустики во время строительства здания, в народе сокращенно называемого Коларац.

Понятно, что в акустике просто отразился талант автора. А он у него был, да еще какой. Впрочем, достаточно сравнить визуальную монументальность Юридического факультета с небольшим домом Михаила Петровича Аласа [52] (1868–1943) на Косаничевой площади, которую Баялович выстроил по частному заказу в 1910 году. Не глядя на колоссальную разницу в размерах, дом этого знаменитого математика, предтечи кибернетики, создателя вычислительной техники (и рыбака, о чем свидетельствует его прозвище), весьма скромен, но есть в нем одна деталь – исполненное архитектором пожелание заказчика, благодаря которому этот дом прославился в Белграде. (Можно даже сказать, что позже и Белград стал знаменит благодаря этой «детали».) Скромный и достойный фасад украшает малюсенький балкончик, единственное требование, предъявленное архитектору, – во всем прочем он получил полную свободу – чтобы с него можно было видеть реку Саву. Этот самый красивый балкончик города вдохновил волшебника математики на написание путевых заметок и тем самым отблагодарил литературой архитектора за подаренный ему вид, окруживший музыку стенами и крышей.

И наконец вот слияние всего.

В 1970 году в рамках уже существовавшего этнозвука (который тогда еще не назывался таковым) появилась долгоиграющая пластинка, весьма странная, в основном посвященная року, но тем не менее особая. Необычен был и главный солирующий инструмент – арфа. Да еще какая! Вновь рожденная в XX веке кельтская арфа. По сравнению с известной, стандартной, она была значительно меньше. Струны у нее были металлические. Хотя ее обладатель говорил, что создатель этой арфы – его отец – струны чаще всего делал из конского волоса. Однако металлические струны обеспечивали более длительное и сильное эхо. Этот композитор и исполнитель приехал из Франции, точнее, из Бретани. Его звали Алан Стивелл, а пластинку – «Reflets». Музыка же была райская! Меня охватило естественное стремление узнать, чем вдохновлялся Стивелл (а также откуда взялась эта арфа и другие инструменты, которыми он пользовался).

Шли годы, и Стивелл (творческий псевдоним, на бретонском – старый фонтан) продолжал записывать новые пластинки, такие же великолепные. Время текло, он становился все известнее, зал белградского Коларца продолжал принимать всемирно известных музыкантов… И вот в один прекрасный день 1983 года в этом самом зале со своей кельтской арфой и музыкантами сопровождения появился и Алан Стивелл. Я был безмерно счастлив и пребывал в убеждении, что весь Белград наслышан об этом. Но вот на тебе – зал был, как это говорят, неплохо заполнен, но не битком набит. Я не мог понять этого. Однако концерт превратился в настоящую нирвану! Алан был в ударе. Пел он на бретонском, гэльском староирландском, французском и английском. То есть на кельтском, если бы таковой существовал как единый объединяющий язык бывших панкельтских земель, племен и народов. За плечами у него уже были десятки альбомов, концерты в парижской «Олимпии» и на Дублинском стадионе. И потому я гордился тем, что в таком маленьком пространстве, каким был зал Баяловича, он звучал великолепно. Не следует забывать, что для музыки того периода куда привычнее были концерты на открытых пространствах. Да, тогда массами владел рок. Good for rock. Good for masses.

Моя юношеская мечта была неким образом связана со Стивеллом; но все, что касалось его, словно требовало паузы длиной в десятилетие…

Тогда я мечтал поговорить с ним. Мое желание осуществилось несколько лет спустя, в начале девяностых, в самом сердце Бретани, в Ренне. Начало этого приключения обладало всеми элементами тайны, заговора, заметания следов, сокрытия, встреч в таинственных местах… Не из-за Стивелла, но из-за слияния наэлектризованной политической атмосферы во Франции (и не только в ней) и самой природы поведения и поступков известного числа бретонцев, с которыми я тогда был знаком.

Экстремизм. Новый национализм. Сепаратизм. И много еще чего.

Благодаря подруге-бретонке, которая радушно познакомила меня с таинственным современным кельтским миром Бретани, я ощутил свое привилегированное положение. Встречи такого рода предшествовали свиданию со Стивеллом. Еще до этого мы обошли места, которые невольно возвращали меня в далекое прошлое бардов. Потом я присутствовал на собраниях, которые не обладали никаким официальным или полукультовым характером, а были просто приватными посиделками приятелей, но они дышали атмосферой братства, особого единения, квазизаговора. А меня, сам не знаю почему (кроме гарантии, которой служило присутствие моей подруги), эти люди, не выказывая ни малейшего сомнения, принимали как своего! Помнится, на одном из таких собраний меня, не успевшего проронить ни слова, внимательно изучали. А когда ко мне обратились от имени всех присутствовавших, прозвучало: «Ты – кельт!» Меня очень приятно удивило данное определение, которое не допускало ни малейшего возражения. Многие из них и понятия не имели, как много кельтского наследия можно обнаружить на территории нынешней Сербии. Это знали лишь некоторые. Впрочем, о том, кажется, не подозревали и самые знаменитые французские и английские специалисты, изучавшие кельтов: в их объемистых книгах не было почти ничего о балканских просторах, кроме общих мест типа того, что дорогами этого пространства кельтские племена пользовались по пути в Дельфы. А на то, что кельтские скордиски основали мой родной город Белград (причем дважды!), они даже не намекали. Действительно не знали или были причины, чтобы не знать этого?