Инженю, или В тихом омуте - Ланская Ольга. Страница 1

Ольга Ланская

Инженю, или В тихом омуте

…Землю тряхнуло вдруг, и она чуть не упала. Покачнувшись на высоких каблуках, наклонившись вперед так, что кожаные шорты обтянули пухлую попку.

Она именно об этом подумала первым делом — ничего важнее того, как она выглядит, для нее никогда не было. В любое время, в любой ситуации, в любом месте, будь то ресторан или туалет. И сейчас, естественно, сразу представила, как смотрелась со стороны, — и решила, что вполне.

Нет, не «вполне» — идиотская какая-то характеристика, — а более чем. Красиво, соблазнительно, сексуально. Особенно если зритель — невидимый зритель, потому что она тут же огляделась, не заметив никого в абсолютно пустом переулке, — видел ее сзади. Мужчина-зритель, разумеется, — женское мнение ее не особенно беспокоило.

Она удовлетворенно улыбнулась, сказав себе, что и спереди смотрелась классно — кожаный топик, черно-белый, от «Рокко Барокко», смело открывал грудь, а если наклониться, то и сосочки можно было увидеть. Потому что он был великоват, топик — на размер примерно. Так что смотри на нее кто в момент, когда встряхнулась земля, — все равно, спереди или сзади, — она произвела бы на него впечатление. Как всегда. Как на всех. Почти на всех.

В общем, она осталась собой довольна. И только тогда взглянула на ту сторону переулка, где несколько мгновений назад стоял большой и блестящий мерседесовский джип, стильная коробка на колесах. Которая сейчас превратилась в измятый кусок железа — словно кто-то огромный и беспощадный взял ее в руку и сжал. А потом бросил, усыпая асфальт вокруг изуродованного нечто кусочками стекол и металла.

Ей стало страшно на мгновение. Она тут уже минут десять прохаживалась взад-вперед, вертя аппетитной попкой и наслаждаясь взглядами того, кто сидел за рулем джипа, — и сама нет-нет, но посматривала на него кокетливо. То как бы невзначай, то искоса, чтобы он не думал, что она на него смотрит. Хотя он, конечно, именно так и думал.

Он ей таким приятным показался в открытом окне — молодой, лет тридцати трех — тридцати пяти, наверное, черноволосый, с грубым дерзким лицом. И к тому же дорого одетый, с браслетом массивным на запястье, толстой цепочкой под расстегнутой черной рубашкой и кольцом с солидным бриллиантом на мизинце. Она хорошо все это рассмотрела — переулок был неширокий совсем, а к тому же у нее был наметанный глаз на такие вещи.

Она знала, что он не сводит с нее взгляда, , пока прогуливалась тут, на другой стороне переулка, и думала о том, что вот это — настоящий мужчина. И не только потому, что богатый — но и потому, что самоуверенный такой, сильный, наверняка властный. И она даже представила, как он приглашает ее в ресторан и она, конечно, соглашается, хотя и не сразу. А по дороге он ее расспрашивает о ней самой, а она в привычной своей манере запрокидывает коротко стриженную, блестящую платиной голову, отвечает невпопад, смотрит на него туманящимся периодически взглядом, приоткрывает рот, демонстрируя влажные зубы и облизывая яркокрасные пухлые губы. Мужчинам это, как правило, очень нравится — мужчинам, понимающим в женщинах, — и он не исключение. И она специально для него исполняет свой коронный номер — широко распахивая чистые и невинные ярко-синие глаза, глядя наивно на собеседника.

И вот они там сидят, и он намекает ей, что неплохо было бы… — ну понятно чего. А она делает вид, что не понимает, о чем он, и в то же время показывает, что прекрасно все понимает, — у нее образ такой, в котором бесконечные наивность и глупость тесно переплетены с бесстыдством и порочностью. И он ее куда-нибудь привозит, где, кроме них, никого нет. А она еще по пути спрашивает провокационно, не собирается ли он воспользоваться слабостью молодой неопытной наивной девушки, — вызывая у него ухмылку.

А потом они оказываются где-нибудь один на один и он говорит ей повелительно, чтобы она раздевалась. И она снова распахивает недоуменно глаза, хлопая длинными, старательно загнутыми ресницами, — и смотрит, как он расстегивает черную рубашку с золотыми версачевскими пуговками, под которой оказывается всегда так ее возбуждающая волосатая грудь. А она не сводит с него взгляда, который говорит, что она тоже хочет этого, — и нерешительно произносит, что так нельзя, она не готова, она не ждала, и вообще… А он догадывается, что это игра, — и повторяет, чтобы она раздевалась, или он сделает это сам.

И тогда она встает обреченно, не отворачиваясь, и расстегивает топик, обнажая небольшую высокую грудь, которой так гордится, — и, присев, расстегивает тканевые полусапожки с тонкой металлической полоской спереди и на высоких каблуках. В них жарковато летом, но уж очень красивая и дорогая вещь — да и искусство требует жертв. А когда она поднимает глаза, он уже голый совсем, и у него там все такое большое и напряженное — таких, как он, возбуждает женская слабость. И она по-прежнему изображает нерешительность и, может даже, слабый испуг, она пытается скрыть желание и поворачивается к нему нахально-глянцевой попкой, стягивая шорты вместе с колготками, наклоняясь, зная, что он видит сейчас и куда смотрит. А потом, дав ему все рассмотреть, поворачивается обратно. Демонстрируя свое кукольное тело — такое же розовое, аппетитное, упругое, словно резиновое.

А потом… Наверное, он бы уже сидел на кровати — там ведь была бы кровать, куда он ее должен был привезти. Сидел бы и ждал, пока она разденется, — и показал бы жестом, чтобы она подошла. Такой бы не стал подходить сам, не стал бы гладить, пока она раздевается, тем более целовать, даже в шею, — нет, он точно был властный, привыкший командовать женщинами. И он бы ее поманил пальцем, и она бы пошла покорно, зная, что это его еще больше возбуждает. Она бы подошла и встала перед ним, не касаясь его — и Он бы е? не касался. Он бы не стал проводить рукой по телу, сжимать крепкую грудь. Нет, такой бы расставил ноги и показал бы, чтобы она встала на колени, а потом бы еще и голову ее наклонил, заметив показное замешательство.

Она думала, прогуливаясь и ощущая его взгляд, что оно бы недолго продолжалось, стояние на коленях, — ему наверняка надо было бы сделать все самому. И он бы взял ее за волосы и отвел голову, глядя ей в лицо, зверея от желания, усиленного непониманием и растерянностью на ее лице. И рванул бы на себя, поставил бы на четвереньки и вошел бы глубоко и резко, впившись в бедра сильными руками. И она бы застонала, роняя голову на руки, оттопыривая еще сильнее пухлую попку, — а он бы брал ее быстро и сильно, и ее беспомощность и слабость подстегивали бы его еще больше. И ей самой было бы так сладко от осознания того, что она такая слабая и покорная, а он сильный и грубый и безжалостный — и делает с ней все, что хочет. И будет делать долго — очень долго…

Вот так она прогуливалась тут и рисовала себе эти картины — ощущая, как намокли снизу шортики. И даже ласково обозвала себя сексуальной маньячкой. Ласково — потому что для нее это было обычное дело, представлять себе такое с увиденным приятным мужчиной и от этого обильно намокать. Любимое занятие, можно сказать.

А теперь вдруг все изменилось. Совсем. И возбуждение прошло в момент. Потому что тот, с кем она себя представляла, куда-то исчез, а из раскрытого окна, в котором она его видела, высовывался огонь. И ей даже показалось, что она видит там, в салоне, какие-то очертания, похожие на человеческие, — и поежилась. Потому что раньше такого никогда не видела.

Ей стало страшно. Все было так тихо, так мирно, так приятно — и день был прекрасный, и хотя и немного жаркий, но тут прохладно было, в переулке, и тень. И так хорошо было прогуливаться, воображая себе такую зрелищную сцену — настолько отчетливо, словно это происходило на экране, а она сидела в зале. И чувствовать себя молодой, эффектной, сексуальной, ужасно привлекательной для мужчин — в тот момент для одного, но очень приятного мужчины. Который сейчас горел тихо и безмолвно в своем изуродованном автомобиле. Наверное, это был шок — потому что она стояла так и смотрела и думала совсем о другом. Не о том, о чем, наверное, надо думать в такой момент. А потом огляделась, отметив, что в переулке так никого и нет. Совсем никого — уж такое место. Вроде центр, а домишки крошечные, двух — и трехэтажные, и такая тишина, словно уже выселили всех отсюда на окраины. По крайней мере из вылетевших окон того домика, у которого он стоял, никто не высовывался.