Инженю, или В тихом омуте - Ланская Ольга. Страница 46

— Что он вам сделал? — Если бы это был не стеснительный Мыльников, она бы сочла такой вопрос проявлением нездорового любопытства. — Он…

— О, это было так ужасно! — воскликнула чуть театрально, видя, как краснеет Мыльников и как жадно прислушиваются к каждому ее слову те двое. — Он такое говорил — о, я не могу это передать, мне просто стыдно. А потом он взял эту палку и водил ею там — между ног. А потом сказал, что сейчас займется со мной анальным сексом — понимаете? И приставил эту палку, и начал давить — а она такая толстая, такая грубая…

Она перевела дыхание, демонстрируя, что взволнована рассказом, собираясь продолжать — потому что рассказ произвел на них как раз то впечатление, на которое она рассчитывала. И вдруг спохватилась, что ведет себя как раньше, как в кабинете у Мыльникова и у хамелеона потом, — те же и интонации, те же жесты и мимика. А значит, Мыльников может вспомнить сейчас, что она в такой же манере с ним кокетничала, и говорила всякие глупости вместо конкретики, и сбивала его с толку. А значит, ей следовало бы сейчас вести себя иначе, изображать страх, подавленность, шок, испуг. Но в любом случае было уже поздно.

В комнате царила абсолютная тишина. Мыльников сидел красный, глядя в пол, — зато те двое с автоматами смотрели на нее раскрыв рты, ловя каждое ее слово.

— Вы знаете… — Она произнесла это тихо и очень доверительно, словно сообщала им важнейший секрет. — Я думала, он импотент — раз он палкой это хотел сделать. Он ведь меня трогал везде — уже когда связал. Трогал — а потом отходил и смотрел. А потом прислонился ко мне — ну, этим местом, вы понимаете? А там все такое крепкое, горячее. А он тут же палку эту взял. Это так странно — голос молодой, в смысле не старый, а он… Нет, я, конечно, счастлива, что он меня не тронул — но… Как вы думаете — может, он извращенец?

— А запросто, — вмешался один из двоих, тот, кто постарше, — лет тридцати с лишним, толстый, маленький, с густыми черными усами. — Тут недавно одного взяли — месяца три искали. Школьниц заманивал на чердаки и в лифты — взрослых уже, старшеклассниц, — а делать ничего делал. Штаны снимал с себя, говорил, чтобы руками трогали, — и все. И ваш, может, такой… Второй — помоложе, совсем мальчишка, судя по слабой растительности под носом, больше напоминающей несмытую грязь, — солидно кивнул. Но под солидностью проступало детское любопытство.

— А сделал-то он что? Палкой этой, да? Или…

— Семенов! — громко шепнул Мыльников, поворачиваясь к тому, видимо, делая страшное лицо. Но она была не против вопроса, тем более что он все равно был бы рано или поздно задан в той или иной форме.

— Это было так ужасно, — начала снова, вдруг понимая, что вся история звучит довольно странно. — Я поняла, что он из-за того взрыва, и пыталась ему что-то объяснить — хотела соврать, что больше никому ничего не скажу, чтобы он ушел. А он мне заклеил рот, и я мычала просто, а он все водил по мне этой палкой. И утюг прикладывал холодный. И все пугал, и… А потом ушел. Я даже подумала, что он пришел, чтобы не просто пугать, чтобы сделать мне что-то плохое, а потом меня захотел, и передумал, и… Ведь такое может быть, правда?

— А запросто, — опять встрял толстый. — Может, жалко стало, а может, понял, что кишка тонка женщину-то пытать. А если он этот, извращенец, так, может, обкончался весь, да и убежал. А может, насмотрелся, а в туалете вашем потом и того… Ходил он в туалет-то или в ванную, не слышали?

Она подумала внезапно, что плохо сыграла роль. И они могут решить, что она слишком спокойно себя ведет для пережившего такое человека. От такого ведь вполне с ума можно было сойти, или поседеть, или просто впасть в шок или истерику, — а она тут обсуждает с ними сексуальные проблемы визитера и красочно описывает все сцены. Идиотка!

— Я не знаю, правда! — Голос ее погрустнел, и глаза потухли, и выражение лица изменилось — потому что ей удалось-таки выключить яркую лампу внутреннего освещения. — Это было так страшно. Он меня трогал палкой и утюгом, а потом вдруг начал звонить. И мне сказал что-то. А я не расслышала — он столько страшного и плохого говорил, я старалась не слушать. И уже думала, что все — что раз он набирает кому-то и разговаривает, значит, сейчас что-то сделает. А он не подходит и не подходит. И не говорит ничего больше. И тишина кругом. А я все ждала, я так напрягалась, думала, вот-вот дотронется опять и начнется самое плохое. А ничего не происходит. И я еще шевельнуться не могу, и кричать не могу, и шея затекла, голову не повернуть. А при этом такое ощущение, что он у меня за спиной сидит и вот-вот меня коснется. И это так ужасно — не знать и ждать…

Она передернулась — вполне естественно, не наигранно. И плотнее прижала к себе плед, словно ей сразу стало холодно. И уронила взгляд вниз, значимо замолкая, не закончив фразу.

Она сидела так и слушала, как Мыльников поспешно выпроваживает этих двоих — повторив им раз пять, чтобы они ушли вниз и ждали его в машине. А им, похоже, не хотелось уходить — они хотя и были явно разочарованы концовкой ее повествования, все же рассказ в целом им понравился, да и она сама тоже. А к тому же она не сомневалась что они ждут, когда с нее снова упадет плед и она останется голой.

Она их понимала. И не только потому, что ужасно нравилась самой себе. Но и потому, что сейчас, когда все разрешилось благополучно, сама бы не отказалась увидеть со стороны себя привязанную. Выпяченная круглая попка, гладко выбритые складки между разведенных ножек, грубый черный скотч на белой коже — тонко, красиво, возбуждающе.

Плед кололся и мешал, и она сбросила его, когда услышала, как хлопнула дверь, протягивая руку к валявшемуся на кресле полотенцу, прикрываясь им кое-как — точнее, создавая видимость прикрывания. В конце концов, он все уже видел — чего ему и ей было стесняться? А так ей было комфортнее.

— Фу, Марина, ну и понервничал же я! — Мыльников осекся, застыв на пороге комнаты, видя ее полуголой — или почти голой. — Может… может, вам принести что-нибудь? Воды или чай сделать? Хотите — я вмиг? Или, может, из одежды что? Вы скажите где — а я…

— Неужели я вас смущаю, Андрей? — Она привычно округлила глаза, но в последний момент добавила в голос немного усталости и опустошенности. — После того, что вы видели… Нет, спасибо — мне так удобно, плед такой колючий. Но если бы вы мне дали сигарету — вон в том углу на полке, видите?

Мыльников был сама услужливость — молнией метнувшись туда и обратно, ставя на столик пепельницу и кладя пачку, придвигая столик поближе к креслу и извлекая вялый желтый язычок из зажигалки. Тут же поспешно отстраняясь — буквально отскакивая, — как дрессировщик, сунувший голову в пасть льва и решивший, что аплодисменты публики не стоят того, чтобы оставлять ее там даже на лишнюю секунду.

— Ну и натерпелся я с вами! — Он старался звучать солидно, но весь светился какой-то мальчишеской радостью. — Представляете, я ведь спал уже. Полдвенадцатого было, я уже полчаса как спал. И жена тоже — она еще раньше легла, сынишку укладывала и сама заснула. И вдруг звонок. Я подскочил прям — испугался, что проснутся все. Телефон на кухне у нас, но слышно все равно. Я — туда, а сам думаю — случилось что-то. Не звонят нам обычно так поздно. А у меня отец болеет, дома, в Рязани — вот я и… Откуда он телефон мой взял, интересно, — и имя? А, я ж звонил вам сегодня утром, на автоответчике номер домашний оставлял и представился еще. Вот память стала — сам не помню, что делаю…

Он хлопнул себя по лбу, становясь еще больше похожим на мальчишку.

— Да… Так я трубку хватаю — а там мужчина незнакомый. Лейтенант Мыльников? А я — да, а вы кто? А он мне — да это не важно, кто я, важно, зачем я. А звоню насчет свидетельницы вашей. Просила вам передать, что от всех своих заявлений отказывается, что на самом деле ничего не видела, показалось ей, в шоке она была от взрыва. Так ведь и вам лучше, и нам — прямо так и сказал. А я ему — а вы кто? А он опять — да какая разница? Я вам передаю, что свидетельница ваша вам передать просила. Я с ней только что беседовал с глазу на глаз — вот она и раскаялась, прощения просит, что ненамеренно неприятностей всем доставила. Сама вам звонить стесняется, неудобно ей — вот просит, чтобы вы заехали. Так вы заезжайте, пока не передумала, пусть по горячим следам заявление напишет и вам отдаст. А я ему — не понял, что значит пока не передумала? А он мне — то и значит. Вам же висяк не нужен — вот и торопитесь. А то, говорит, еще от стыда руки на себя наложит. Я, говорит, от нее вам звоню — так на ней прям лица нет. Осознание вины, говорит, жуткое дело. И трубку — хлоп!