Инженю, или В тихом омуте - Ланская Ольга. Страница 50

Он был не в ее вкусе, он вдобавок оказался робок и нерешителен, как она и предвидела. Но он был ей очень нужен, а к тому же она уже увлеклась процессом, вспоминая, как жутко возбудилась, когда тот, кто приходил, ее привязал, — возбудилась от стыдности позы, от бессильное™, от невозможности пошевелиться. Она все-таки всегда была мазохисткой до определенной степени. Просто потом, когда стало понятно, что он пришел не для того, чтобы ее изнасиловать, что он не будет с ней делать это, возбуждение спало. А после того как он ушел, вообще забылось.

Зато сейчас все было позади и воспоминания вернулись — о сильных руках, наклоняющих ее, ставящих на колени на кресло, раздвигающих ей ножки. О крепко держащем ее скотче и безуспешных попытках освободиться. О том, как сразу приоткрылось все внизу, как участилось дыхание, как обе дырочки начали сокращаться в ожидании проникновения, молча торопя его, прося, чтобы оно произошло скорее, влажнея и нагреваясь от желания. И она задвигалась на Мыльникове быстрее и быстрее, а потом вдруг села резко, глядя ему в глаза.

— Андрей, пожалуйста, — возьмите меня в кресле, сзади. Свяжите и возьмите. Я так хочу, мне это поможет, мне так будет легче. Пожалуйста…

Не стоило так увлекаться и высказывать такие желания — он мог неправильно все истолковать. Но он, кажется, ни на секунду не усомнился в ее словах. И когда она уже встала на кресло в ту самую позу и обернулась, он вставал с дивана — не слишком торопливо, не слишком решительно, но вставал, а состояние члена свидетельствовало о том, что он сделает все, как она хочет.

Твердый круг скотча, принесенный визитером, лежащий на столе, — Мыльников хотел его забрать, но передумал, когда она сказала, что тот был в перчатках, — затрещал, разматываясь, касаясь ее руки.

— Не больно? Может, послабее? А может, не надо вообще — вдруг…

— Надо, надо, пожалуйста! — Ей так хотелось, что она уже не играла. А на вы его называла по старой привычке — было что-то очень пикантное в том, чтобы в постели называть мужчину на вы, а к тому же даже юный Мыльников начинал ей представляться очень взрослым мужчиной. — Свяжите меня крепко — да, вот так! И ножки раздвиньте — сильнее! Да, да, да…

Если он и подумал, что она сексуальная маньячка, желающая пережить-таки несостоявшееся изнасилование, то ничем это не показал, разве только медлительностью.

— У меня в ванной крем — на полочке. — Она уже не очень себя контролировала, она покачивалась взад-вперед, дрожа, напрягая крепко держащий ее скотч, облизывая губы, напрочь забыв, кто он и какие у него с ней отношения. — Я хочу, чтобы вы взяли меня в попку, — как хотел тот. Да, прямо туда — ну же!

Она только утром поняла, что анальным сексом он занимался впервые. Потому что он так колебался, и из ванной долго не приходил, и очень долго мазал там себя — а она смотрела, повернув голову, на жирно блестящие в полутьме пальцы, на большой член, подставляясь нетерпеливо, словно ей было все равно, сделает он это пальцем или членом. А потом он все же приставил член к ее попке, потыкался осторожно и неумело, будто опасаясь войти. И она отвернулась, уже не сдерживая стонов, жутко закричав, когда он одним движением проник глубоко внутрь.

Он был большой — слишком большой для такого секса. И к тому же она не могла свести ножки и расширить таким образом маленькую дырочку. И ей было больно — очень. Но удовольствие было сильнее, чем боль, и она закричала еще громче, когда он испуганно вышел.

— Нет-нет, берите меня, берите! Только заклейте мне рот — ну быстрее, пожалуйста!

Она давно не испытывала такого. Такого острого, такого полного, такого по-настоящему животного наслаждения. Он не знал, что она ощущает, и потому входил глубоко, настолько, насколько мог, заполняя ее всю, выталкивая из легких воздух, заставляя кровь ударять в лицо и бешено колотиться в висках. А она то обмякала бессильно, то пыталась вырваться из липких тисков и кричала в черную ленту, пропускавшую наружу лишь тихое мычание.

Конечно, он немного испортил финал. Сразу кинувшись ее развязывать, после того как кончил, и начав задавать неуместным тоном неуместные вопросы. Не дав ей насладиться тем, что все позади, и еще раз пережить мысленно мучительно-сладкий акт. Но она простила ему это. Он и так сделал больше, чем мог.

Когда он уходил утром — проснувшись без будильника, неслышно встав и собираясь почти бесшумно, — она все-таки открыла глаза. Она спала, но почувствовала, как он встает, — и пока он собирался, лежала и вспоминала. И решила, что лучше дать ему уйти именно так, не прощаясь. А потом сказала себе, что он наверняка переживает, что изменил жене — это ведь было точно в первый раз, — а значит, она должна что-то сказать ему, чтобы его ощущения от испытанного если и не перевесили бы раскаяние, то хотя бы выровняли весы.

— Спасибо вам, Андрей, — прошептала тихо, делая вид, что не проснулась толком. — Вы так помогли мне — вы сами не можете себе представить, как мне было хорошо и как мне легко сейчас.

— Ой, я разбудил — простите! — Мыльников не подходил к ней, он стоял у телефона, видимо, испытывая острое желание позвонить жене прямо сейчас и не решаясь сделать это от нее. — Я пойду — пора. И… мне тоже было хорошо, да. Вы…

— Не говорите ничего, Андрей. — Она улыбнулась слабо. — Я все понимаю, я не хочу вам ни о чем напоминать. Я просто хочу, чтобы вы знали, что вы меня спасли — и благодаря вам у меня была фантастическая ночь…

Он ушел почти сразу. Выпалил бессвязный монолог — что ему пора, что надо писать отчет, что начальство все поймет и перестанет в ней сомневаться, что ей лучше уехать, что он будет ей звонить. Обо всем сказал, кроме нее самой и их ночи. И ушел. А она так и лежала, мечтая вернуться обратно в сон. Думая о том, что случившееся ночью — в смысле визит того, кто к ней приходил, — вряд ли заставит мыльниковского начальника изменить свое мнение о ней, и это, конечно, плохо. Но зато после этого визита она испытала то, чего не испытывала довольно давно, — и желание, и возбуждение, и оргазм были жутко естественными, не придуманными вовсе, и жутко сильными вдобавок. И не важно, с кем это было, — важно, что это было.

Она улыбнулась — в который раз убедившись, что создана не для дел, а совсем для другого. А значит, с делами пора было кончать — и чем быстрее, тем лучше…

13

— Копать умеешь?

— О… Вы хотели сказать… — протянула неопределенно, не совсем понимая, о чем он.

— Да я ничего не хотел — мне-то по х…ю. Умеешь копать — на лопату и копай. Не умеешь — так оставим. Хотя один х…й — копай, не копай, толку никакого. Мы тут мужика одного весной оставили — так он копал вроде, а потом приехали проверить через месячишко, а все разрыто и кости только. Тут же собаки бродячие, они запах из-под земли чуют — а жрать-то им охота…

— Но… Но ведь я…

Она все отчаяннее цеплялась за мысль, что просто его не поняла — или что это шутка. Тем более что в его лице не было ничего такого ужасного, оно пустым было и равнодушным. И второй — тот самый, который тогда сидел за рулем джипа, когда они ее везли на кладбище, — тоже выглядел вполне обычно. Разве что сейчас медленно и неспешно повернулся вокруг себя, оглядывая окрестности. Словно проверяя, не наблюдает ли кто за ними. Абсолютно поверхностно, невнимательно, скучающе проверяя.

Она тоже огляделась. Но тут по-прежнему было пусто, и тишина оставалась абсолютной. Они одни были в этой небольшой роще — или лесок это был, она не знала. Где-то рядом проходило оживленное широкое шоссе, но они свернули с него и через пять минут оказались в этой глуши, где не было жилых домов, и людей не было, и машин тоже. И притормозили на опушке рощи, напротив трехэтажного здания со спящими в этот непоздний час окнами. И вывели ее из машины, и повели в глубь этой самой рощи — туда, где было почти темно и страшно и ни души. Сказав, чтобы она шла впереди, — а потом скомандовав остановиться.

— А что ты? — Длинный пожал плечами. — Ты нам мозги е…ешь, вот и все дела. Мы тут с пацанами покумекали — похоже, что мусорская ты. А может, к Сашку отношение имеешь — к смерти его. Надо б тебя поспрашивать как полагается — да возиться неохота. Так что ты не бубни тут, а спасибо скажи, что просто пулю схаваешь. Повезет — найдут раньше, чем собаки тебя погрызут, красивой похоронят. А то прикинь — был бы труп без лица, так лучше, что ли?..