Охотники на троллей - дель Торо Гильермо. Страница 9

– Вижу, – сказал он.

Кровь отхлынула у меня с лица.

– Видишь?

– Точно вижу. Хочешь, чтобы я это достал?

– Что? Нет! Лучше отойди!

Он показывал на розовое пятнышко на крышке люка.

– Выглядит как жвачка. Скажу тебе по секрету: у меня в кармане жвачка, которую я еще не пробовал, я-то всегда предпочитаю ту, которую еще никто не жевал. Но я не собираюсь вставать на пути твоих желаний.

Я ни слова не сказал Табу про увиденное. Меня гораздо меньше беспокоило то, что я не могу предъявить ему доказательств, главное – я не мог предъявить доказательств себе. Никаких отметин от когтей на коже, ни клочков шерсти, зацепившихся за молнию на куртке. Долгое время меня беспокоило душевное состояние отца. Из-за этого ушла мама, из-за этого мы жили в рукотворной тюрьме. А что? если в моем генетическом коде запечатлелось то же безумие? Тогда и Таб может от меня отвернуться.

Я посмотрел на футбольное поле, где рабочие завершали свои труды с экраном. К востоку от него купались в персиковом свете вершины горы Слафнисс. На западе тонули в тени другого рода горы: нагромождение битых машин на мусорной свалке Кеви, легендарное местечко для ночных подростков-хулиганов. Я взглянул на темнеющее небо, чтобы прикинуть, который час. С точки зрения папы возвращение домой после наступления темноты было худшим из возможных преступлений.

– Эй, Покахонтас, – Таб чавкал жвачкой, которую предлагал мне несколько минут назад. – Если опоздаешь на несколько минут, твой старик не помрет.

– Ты по-прежнему не въезжаешь.

– Думаю, что ему стоит немного удлинить поводок.

– Он просто волнуется. Об очень многом.

– Поздравляю, ты только что стал победителем соревнования по недомолвкам! Если честно, я вообще не понимаю, как такой взвинченный человек может спать по ночам.

По правде говоря, он действительно не спал по ночам. Таб это знал и скорчил рожу от своей же реплики. Я уже собрался сказать, чтобы он не беспокоился об этом, когда Таб вздернул голову и похлопал меня по плечу.

– Время на исходе? – брекеты сверкнули в озорной ухмылке.

Ближайшим зданием к школе был музей сан-бернардинского исторического общества – особняк с колоннами, который местные жители по большей части обходили вниманием, но, если слухи не врали, почитаемый страстными любителями редкостей со всей Калифорнии, чьи глубокие карманы позволяли музею ежегодно делать новые приобретения. Обширный сад вокруг музея имел гораздо большую популярность. В редкие выходные там нельзя было повстречать позирующую фотографу девушку в белом платье, пока остальные гости свадьбы слонялись вокруг и позевывали. Сад ограждал забор длиной в полтора километра, ненавидимый всеми школьниками, желающими сократить путь в северном направлении.

Хотя мы с Табом знали другую дорогу.

– Не знаю, Таб. Что-то в последние дни нам не везет.

Но он уже шел обратно к музею, усиленно двигая бровями и ослепляя меня металлическими зубами. Даже в нынешнем настроении я не мог не засмеяться. Таб знал, что я последую за ним, и со всей скоростью помчался к главному входу. Я подтянул рюкзак и припустил за ним. Наши кроссовки застучали по обрамленному живой изгородью тротуару и вверх по мраморной лестнице, мы протопали под зеленоватой совой, глазевшей с резного карниза над входом.

В рабочие дни в музее было пусто, и мы прошмыгнули по безлюдному коридору, пока не наткнулись на Кэрол, нашу любимую кассиршу. Она была старше нас, вероятно студентка колледжа, и всегда держала в руке маркер без колпачка. Она взглянула на нас поверх очков.

– Неудачный день выбрали, ребята.

– Добрый вечер, дорогуша, – сказал Таб.

– Лемпке сидит в засаде. Он просто вне себя из-за задержки с доставкой какого-то груза. Лучше бы вам вернуться.

– Нет времени, дорогая, нет времени.

– Рискуешь своей задницей, – сказала Кэрол.

Проходя мимо окошка кассирши, Таб поднял руку и, не глядя на Кэрол, помахал ей.

– Спасибо, – произнес я, последовав за ним. – Ты права, милашка.

Мы промчались через турникеты, резко свернув направо, на боковую лестницу. Миновали несколько картин в рамах, которые видели столько раз, что уже не замечали: какой-то король в голубом камзоле и шляпе с пером в окружении охотничьих собак; два ряда солдат, наступающих друг на друга со сверкающими винтовками; одна из тех вездесущих корзин с фруктами, в которые были так влюблены художники прошлого. На верхней площадке лестницы висела гигантская бизонья голова. Таб никогда не упускал случая подпрыгнуть и дотронуться до жесткой щетины на подбородке. Я даже и не попытался, настолько щетина напоминала шерсть того существа, что вылезло из канализационного люка.

Наш путь никогда не менялся. Сначала мы пересекали атриум Сола К. Сильвермана – залитый солнечным светом купол, пустой, чтобы можно было поставить стулья для сбора средств и других событий. Пол натирали, и мы воспользовались возможностью, увеличившей каждый шаг до двух метров. Мы проскользили к другой стороне атриума и поспешили миновать предмет, при первом взгляде на который когда-то застыли в ужасе: стеклянный шкаф, заполненный древними трезубцами, жуткими масками из раскопок в древней Месопотамии и реконстурированным скелетом аллозавра.

Мы хихикали: это опасное путешествие всегда заставляло поволноваться. Прямо перед нами была дверь с надписью «Только для персонала», но мы знали, что она не подключена к сигнализации. Таб толкнул ее, и мы очутились на все той же старой уродливой лестнице, на тех же старых бетонных ступенях. Только в этот раз на полпролета ниже стоял профессор Лемпке с блокнотом в руках, потрясенно уставившийся на нас.

Ребята могли целый день болтать о непосильных заданиях миссис Пинктон или властности тренера Лоуренса. Но только потому, что не знали профессора Лемпке. Наверное, самого высокомерного человека во всей Южной Калифорнии; он уверовал в то, что по праву является единственным достойным претендентом на пост секретаря Смитсоновского института [1] и просто придает лоск своему резюме перед тем, как его позовут.

Он правил историческим обществом Сан-Бернардино диктаторской рукой, и хотя, возможно, именно поэтому музей так ценили, именно по этой причине его и избегали ребята. Этот человек считал, что все обязаны стоять перед произведением искусства как перед богом – молча и с покаянием. Если маленький ребенок взвизгивал от восторга, его просили удалиться. Если старик слишком много кашлял, его просили о том же.

Лемпке был нашим проклятьем, а мы – его.

Он протер очки в роговой оправе.

– В последний раз предупреждаю, ребята, это вам не детский манеж! И не дорога к игровой площадке! – он сунул очки в карман твидового пиджака и решительно двинулся вниз по лестнице. Каждый шаг приоткрывал носки в клетку, так безупречно подобранные, что мелькание узоров на лодыжках вызывало головокружение.

Таб принял позу кающегося грешника. Я последовал примеру, понурив голову.

– Это прославленное учреждение, – продолжил Лемпке, – полное произведений, ценность которых вы просто не в состоянии осознать. Если своей возней вы собьете какой-нибудь бюст с пьедестала или картину из рамы, ваши родители окажутся в таких долгах, что сдадут вас в колонию для малолетних и…

«Колония для малолетних» – служила сигналом. Таб мигом распрощался с извиняющейся позой и стал протискиваться вниз по лестнице. Я двигался по пятам, ударяясь о его плечи, разом ощущая и тревогу, и эйфорию. Лемпке знал, что ни за что нас не догонит в тесном пиджаке и носках в клетку, но перегнулся через перила и замахнулся блокнотом, словно копьем.

– По моим подсчетам, вы должны больше девяти сотен долларов за входные билеты! Не думайте, что я их не получу! Вот только выберу свободную минутку и позвоню вашим мамам и папам, помяните мое слово!

Он и понятия не имел, что Таб живет с бабушкой, а я только с отцом. Обычно эта мысль огорчала, но сейчас была насмешкой над Лемпке. Мы выскочили из служебного входа к подъездным воротам, хохоча как безумные, и не останавливались, пока не добежали до дороги. Мы держались рядом до ближайшего перекрестка, отрывочными фразами оживляя в памяти мгновения удачного побега.