Елизавета Йоркская: Роза Тюдоров - Барнс Маргарет Кэмпбелл. Страница 46

В ярости она встала и принялась метаться из угла в угол, все еще не отнимая рук от лица. В отчаянии от того, что ее чувства жестоко отвергают, она упала у изножия кровати и горько разрыдалась, не в силах больше сдерживать подступающие к горлу слезы. Она не хотела верить, что в браке с Генрихом ей не познать восторгов любви, и ее оскорбляло сознание того, что ее женские чары не способны изменить его отношение к ней.

— Даже если Генрих сотни раз будет приходить ко мне, — всхлипывала она, — все равно будет то же самое.

На следующий день она была рассеянна и апатична, и ее фрейлины объясняли это тем, что она слишком переутомилась во время коронации, но старая Метти, которая знала ее с пеленок, догадалась, что новоиспеченная королева недавно плакала.

— Может быть, принести принца? — предложила она, чтобы подбодрить ее.

Но вместо того чтобы возиться с малышом, Елизавета молча стояла над колыбелью и смотрела на него неподвижным взглядом, а маленький Артур в ответ внимательно глядел на мать.

— Он очень похож на своего отца. Не правда ли, Метти? — спросила она. — Как ты думаешь, он и характером пошел в Генриха?

И Метти, которая за всю свою жизнь не прочитала ни одной книги, по выражению лица своей госпожи сразу поняла, в чем дело.

— Его Высочество будет умен не по годам, — уклончиво ответила она. — Но разве кто-то способен предсказать будущее?

— И это, наверное, высшее благо, которое дарует нам Господь, — вздохнула Елизавета. Подумав о том, сколько печальных тайн, омрачавших супружество, скрывала ее мать, она решила навестить вдовствующую королеву в ее уединении, несмотря на то, что это могло вызвать неудовольствие Генриха.

И в тот вечер, когда Генрих, наконец пришел к ней в спальню, Елизавета была настроена решительно и встретила его, стоя у резной перекладины их кровати.

— Я был очень занят. Пришлось приводить в порядок все бумаги, которые накопились за время твоей коронации, а вчера вечером у меня допоздна задержался французский посланник, — коротко сообщил он, заметив, что она как-то необычно молчит, и решив на всякий случай сразу же оправдаться.

— Надо полагать, разговор с посланником не идет у тебя из головы?

— А кому нужна война с Францией? Елизавета с любопытством наблюдала за ним.

— А ты любишь драться?

— Нет, — усмехнулся он. — Какой нормальный человек любит драться?

— Мой отец и мой дядя — любили. Он подозрительно посмотрел на нее.

— Если ты хочешь унизить меня и показать, что в сравнении с ними я проигрываю, то позволю тебе напомнить, что мне постоянно приходится драться на поле битвы и обычно я побеждаю, — холодно заметил он.

Елизавета смотрела, как он отложил в сторону документы и свои записные книжки, которые, похоже, все время таскал с собой, и, видя, с какой аккуратностью он укладывает их в стопки, пришла в ярость.

— А ты когда-нибудь поступаешь так, как все остальные, и делаешь то, что тебе хочется? — спросила она, стараясь не выдать своего раздражения.

— Для королей это не так просто, как для «всех остальных», — сказал он характерным для него ироничном тоном, и при свете свечи Елизавета заметила, что его тонкие губы растянулись в самодовольной улыбке. — Возможно, было бы точнее сказать, что я часто нахожу удовольствие в том, что я обязан делать.

— В чем же это? — поинтересовалась она, совершенно искренне пытаясь понять его.

— Например, открывать новые торговые пути. Давать привилегии торговцам и помогать им строить корабли, как я это делал в Бристоле. Слушать рассказы о далеких загадочных странах.

— И рассматривать то, что привезли из плавания моряки?

— Да. И еще беседовать с нашими лондонскими купцами. Некоторые из них необыкновенно умны, и дела их идут в гору. Если бы судьба сложилась иначе и мне не нужно было управлять страной, я бы обязательно стал купцом и радовался тому, что моя торговля процветает.

— И деньги текут в твой кошелек.

Она не могла сдержаться, чтобы не произнести этой фразы. Генрих, который в этот момент стягивал с себя халат, смерил ее пронзительным взглядом. Но она стояла, потупив глаза, и ее лицо ничего не выражало. Если он сначала и заподозрил иронию в ее словах, то сейчас решил, что ошибся.

— В этой комнате прохладно, дорогая, — заметил он, внезапно почувствовав желание сгладить холодность, к которой он обычно прибегал, чтобы скрыть смущение, когда эта женщина ждала от него тепла и искренности. — Умоляю, давай ляжем.

Он уже стоял под пологом кровати и снимал домашние туфли. Она невольно с раздражением вспомнила, как он обычно аккуратно ставит их рядом. «Я обычный живой человек, способный на страстную любовь, и многие мужчины с ума сходят по мне, — думала она. — Я не позволю, чтобы мою любовь принимали как должное, и превращали ее в государственную обязанность или привычку!»

Но сначала она даст ему шанс, — им обоим она даст шанс. Поговорит с ним и откроет ему свое сердце. Она медленно подошла с другой стороны кровати и протянула вперед руки, повернув их вверх ладонями над откинутой простыней, взывая к нему с безнадежной мольбой.

— Генрих, я бы с огромной радостью отдала тебе все, что у меня есть. Я такая женщина. Можешь ты это понять? — говорила она, позабыв о гордости. — Но, похоже, тебе ничего не надо. Не существует ничего такого, чем не могли бы тебя обеспечить твоя мать, твои дворцовые любимцы. Очень трудно любить того, у кого все есть и кто ни в чем не нуждается.

Ее проникновенный голос утих, и она почувствовала, что проиграла, потому что он просто стоял, уставившись на нее и держа в руках туфлю.

— Любовь… — начал он.

Но Елизавета так и не узнала, что он хотел поведать о столь тонком предмете, поскольку одно лишь то, как это слово прозвучало в его устах, показалось ей ужасно нелепым, и на нее напал приступ безудержного смеха.

— Ты даже ко мне в постель приходишь вовсе не потому, что хочешь этого, так ведь? — бросила она ему в лицо. — Тебе, наверное, приходится помечать в твоих записных книжках, когда тебе удобнее всего ко мне прийти? — Прикрыв одной рукой рот и тщетно стараясь сдержать распирающий ее смех, другой рукой она указала на стопку аккуратно сложенных бумаг. — Когда нет никаких более важных дел и французский посланник уже ушел…

Туфля, которую держал Генрих, громко шлепнулась на пол.

— Что ты еще от меня хочешь? — резко спросил он, и его щеки покраснели от гнева. — Я устроил тебе коронацию и потратил на нее кучу денег!

— Да, да, это было чудесно, — выдохнула Елизавета, не в силах совладать с душившим ее смехом.

— И в постели я нормальный мужчина, не так ли? Ведь я подарил тебе сына!

— Мне казалось… что это я… — пыталась возразить она, но новый приступ смеха не дал ей договорить.

— Тогда на что ты жалуешься? И над чем сейчас смеешься, как… как эта дурочка, твоя сестра Сесиль? Вероятно, тебе не нравится, что я не убийца и не развратник, какими были все мужчины в вашем роду!

Если чего и не мог терпеть Тюдор, так это насмешки. Он со всей силы ударил кулаком по столбику кровати.

— Что вас не устраивает? Ведь с нашей первой брачной ночи я оставался верен вам!

Но разумные рассуждения претили Елизавете. Она принадлежала к породе эмоциональных людей, и, вдоволь настрадавшись от любовной скупости мужа, она чувствовала, как изголодалось ее тело и истомилась душа. Пусть ее муж и первый король из рода Тюдоров, но в ней взыграла кровь Плантагенетов, которые всегда отличались дерзостью, и она схватила халат мужа и швырнула в него.

— Тогда Бога ради убирайся и изменяй мне, сколько хочешь, только возвращайся человеком! — крикнула она. — Но не сегодня!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

На следующий день Елизавета пошла не к своему духовнику, а к Маргарите Ричмондской. Она решила, что никто не сможет ей помочь лучше понять Генриха, чем его мать.