Дом в Мансуровском - Метлицкая Мария. Страница 3

– Ну? – довольно спросила Маруся. – И как тебе?

Ей тоже хотелось рухнуть в сугроб, но она не решилась: чувствовала ответственность за жизнь малыша.

Кряхтя, Юля встала на ноги, отряхнула зипун и платок.

– Кто спорит, красиво. – Голос ровный, но не без сарказма. – Но это, знаешь ли, на пару дней. Полюбоваться – и домой, в Москву. А как здесь можно жить – честно, не понимаю!

– Дурочка! – Маруся счастливо засмеялась. – Вот именно, не понимаешь! А северное сияние? Ты даже не можешь себе представить, как это! А весна, когда все распускается: багульник цветет, бадан, незабудки, даже пионы! А грибы, Юль! Выходишь на полянку, а там красно от подосиновиков! А морошка? Обожаю кисель из морошки, густой, можно есть ложкой. Да со сладкой булочкой! Лида Брекун мастерица, ей завести тесто и налепить пятьдесят булочек – как нечего делать. Представляешь?

Юля перевела взгляд на сестру.

– Ну, может, хватит, Марусь? Грибы эти, полянки волшебные. Кисели с булочками. «И даже пионы», – с сарказмом повторила она. – Счастье-то какое, а, Мань? А что ты не говоришь, что не видишь муженька по полгода? Что яблоки для вас вроде ананаса, а свежее мясо – продукт из прошлого? И про погодку. Брр! – поежилась Юля. – Ну что молчишь? Про лето с тринадцатью градусами, про бесконечную зиму? Про метели, пургу, сугробы до окон? А про культурный досуг, как с этим? Ну да, есть клуб офицерских жен, кажется, это так называется? Кружки разные – вязание там, кружок кройки и шитья, вышивание на пяльцах. Кружок «Хорошая и экономная хозяюшка»: как сварить вкусный борщ и испечь тортик из ничего. Ну и чаи погонять, а заодно и посплетничать: что там у Дуськи, а что у Маруськи. Юбочку новую обсудить, мужа чужого. Все так, Мань? Или я ошибаюсь?

Маруся не ответила.

– Ну что ты нахмурилась, милая? – ядовито осведомилась Юля. – Обиделась? Если я неправа – извини. Возражения принимаются. Только, знаешь, – она вытащила из-за пазухи сигареты, – тебе ведь нечего возразить, вот в чем проблема. И твои восторги, Марусь… Все ты придумала, чтобы не чокнуться от тоски. Чтобы не признаться себе, какая ты дура. Романтики захотелось, да, Мань? Ну что, наелась? Не тошнит? Продолжаешь строить из себя декабристку?

– Ты ничего не понимаешь, – не глядя на сестру, упрямо сказала Маруся. – Да, в бытовом плане здесь нелегко. Но здесь отношения между людьми другие. Если что, все побегут, чтобы помочь.

– Себе хотя бы не ври, – раздраженно бросила Юля. – Везде, в любом месте, есть зависть, жадность, страхи и прочие пороки. «Здесь все по-другому», – передразнила она сестру. – Ну да, здесь нет тайных романов, все святые. Здесь не завидуют, что ты! Не подсиживают друг друга – ну, разумеется! Не обсуждают – о чем ты? Сплетни изжиты. Маш, может, хватит? Или ты продолжаешь убеждать себя? И да, как ты общаешься с этими, как их? Лидами, Дусями, Клавами? Ты, профессорская дочка, студентка иняза с Остоженки?

– Перестань! – окончательно обиделась Маруся. – Какая же ты снобка! Что, Лиды и Клавы для тебя не люди? Откуда такое презрение, Юль? Вот честно, не понимаю – откуда? Нас воспитывали по-другому, и в нашем доме не было таких разговоров! – Маруся даже заплакала от обиды.

Так с Юлькой всегда. Ждешь ее, ждешь, скучаешь по ней. А в итоге…

– Жизнь научила, – жестко ответила Юля. – Жизнь – лучший учитель. Все здесь есть, Марусенька, все людские пороки. Только помельче все это, масштаб, как говорится, не тот. Ладно, – примирительно заключила Юля, – про Лидок твоих я была неправа. Но, Маруся, все эти чудесные женщины и ты – это разные планеты, вот и все, что я хотела сказать. Для них это привычная жизнь, а для тебя – тюрьма. Эта жизнь не для тебя. Ты окончила французскую спецшколу, училась в инязе, выросла на концертах классической музыки, обожала театры. Где ты и где они, эти славные женщины? Неужели ты не скучаешь по нашей Остоженке, по Арбату, Замоскворечью? По «Пушкинскому», «Третьяковке», «Современнику» и «Ленкому»? Неужели твой подвиг стоит всего того, чего ты лишена? А наша квартира? Твоя комната с окном на наш клен? Книжный шкаф с любимыми книгами? Только не говори, что здесь есть библиотека. Как ты без книг? Без своих книг, Марусь? А твой торшер с полочкой, а пушистый коврик у кровати? Наша кухня с буфетом, семейные обеды, папа, с его шутками, с рассказами про Древний Рим? А Асины беляши? А твои подружки, Мань? Ирка Хрусталева, Майка Оганесян? Ты по ним не скучаешь? А вот они по тебе ужасно. Как встречу Ирку, носом хлюпает: где там наша Маруся? А Нескучный, Марусь? Ты по нему не скучаешь?

Маруся молчала.

– «Северное сияние», «кисель из морошки»! – продолжала Юля. – Ей-богу, смешно!

– Пойдем домой, – наконец сказала Маруся. – Я замерзла. Хочется чаю и спать.

Возвращались молча. Стараясь не смотреть друг на друга, сбросили валенки и зипуны, стянули платки.

Юля отказалась от чая, а Маруся выпила, чтобы согреться.

Наконец улеглись – Юлька у стенки, Маруся с краю.

– Спокойной ночи, – примирительно сказала Маруся.

– Ага, – зевнув, ответила сестра, отвернулась и через пару минут уже спала.

А к Марусе сон не шел. Какой уж тут сон…

Профессор Ниточкин овдовел в тридцать девять, неожиданно и скоропостижно. А ведь был самым счастливым человеком. Как не поверить в поговорку «все хорошо не бывает»?

Женился профессор четыре года назад, в тридцать пять. Поздновато женился и неожиданно для всех – его давно считали заядлым холостяком. Женился, когда понял, что жить без Катеньки, этой нежной, белокурой и тихой женщины, он не сможет.

Катенька, любимая его аспирантка, была совершенством. Как будто про нее сказал великий поэт: «Любить иных тяжелый крест, а ты прекрасна без извилин. И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен».

Он и не думал разгадывать этот секрет – он просто был счастлив.

Катя была прекрасна, а тихий нрав лишь дополнял ее ангельскую внешность. И звали ее Екатерина Светлова. Светлова – от слова «светлая».

Профессора Ниточкина не осудили, да и осуждать было не за что – профессор был холостой, совсем нестарый, симпатичный и приятный в общении, характера мягкого и невредного. Да и разница в тринадцать лет – ничего особенного, видали и побольше.

В институте всегда кипели страсти и страстишки, и далеко не юные профессора и академики легко заводили романы с молодыми прелестницами. А как устоять, когда столько соблазнов?

Оканчивались эти истории по-разному: иногда оскорбленная супруга писала в партком, и это почти всегда имело успех – загулявших стариканов возвращали в семейное лоно. Но бывали и исключения. В таких случаях баловник оставлял имущество бывшей семье и уходил в новую и безусловно счастливую, как казалось, жизнь с одним чемоданом. Но, как правило, грязных и скандальных разделов имущества не было – интеллигентные же люди.

Имелись смельчаки, которые уходили недолго думая, ловя последний шанс прожить остаток жизни ярко и насыщенно. Были такие, кто тянул кота за хвост – сколько их было, этих несчастных «котов»! Осторожные и трусливые из старых семей все же не уходили, а к любовницам бегали украдкой и нечасто, все-таки возраст.

Это не были истории о большой любви и лебединой песне, скорее самоутверждение и желание быть «как другие».

Профессорские жены обладали завидным терпением, да и держаться было за что: квартира, дача, но главное – статус! «Да помилуйте, какая там любовь, всего лишь бес в ребро, а никакая не любовь. Погуляет и вернется, зачем он нужен этой молодой стерве, с его-то простатитом, язвой желудка и гипертонией?» – говорили они. Иногда их терпение было вознаграждено и заблудшие овцы домой возвращались. Но вряд ли после таких марш-бросков все становились счастливыми.

Словом, разное случалось, но история профессора Ниточкина была проста, чиста и прозрачна, не придерешься, и свою молодую обожаемую жену он привел в большую, просторную и светлую родительскую квартиру в Мансуровском переулке.