Шестеро против Скотленд-Ярда (сборник) - Кристи Агата. Страница 12

Сам Алмеда был типичным солдатом. Хотя он обладал весьма внушительной фигурой, ему не удавалось выглядеть истинным национальным героем, роль которого целиком принадлежала Гамбе. Совсем недавно, во время государственного переворота – то есть, пардон, во время недавней Освободительной революции, – он какое-то время пытался тянуть одеяло на себя, имея за спиной поддержку армии. Затем неожиданно поддержал нараставшее движение в поддержку Гамбы, которое располагало огромными средствами для пропаганды и многочисленными бандами хорошо вооруженных людей.

Новая коалиция окончательно сломила сопротивление легальных партий, отстаивавших Конституцию, сделав Гамбу единоличным вождем Магнолии, а Алмеду – его помощником и особо приближенным лицом. Само собой, находились порой отщепенцы, злые языки, перешептывавшиеся между собой – а о политике в Сан-Таддео лучше было разговаривать шепотом – о том, что Алмеда остался недоволен, когда ему дали играть партию второй скрипки. Но внешне никаких признаков разногласий между двумя великими государственными мужами не просматривалось, и невозможно представить себе речи более лестной для Гамбы и его достижений, чем та, что произнес при открытии монумента Алмеда.

Не стану утомлять читателя полным изложением выступления. Если у вас есть привычка настраивать приемник на волны зарубежных радиостанций, то вам давно известны витиеватость и красноречие лидеров Магнолии от самого Гамбы до Алмеды или неутомимого доктора Лунаро, повторявших всегда, в общем-то, одно и то же. Любой из власть имущих в Магнолии, когда бы ни оказывался перед микрофоном, упоминал о том, как скверно управлялась страна до Освобождения, каким миром и процветанием наслаждалась она после революции и сколь полного недоверия заслуживали тенденциозные репортажи из Сан-Таддео корреспондентов иностранных изданий, причем здесь особо выделялась газета «Дейли шаут» [2].

Впрочем, жители Магнолии в массе своей – люди простые. Их удовлетворило бы любое правительство, а постоянные пропагандистские кампании вводили население в гипнотический транс оголтелого национализма, хотя мало кто верил, что народ действительно до такой степени обожал своих лидеров. Вот и во время нынешнего праздника толпа аплодировала навязшим в зубах риторическим выступлениям, ревела от восторга, а потом запела патриотический гимн, стоило покрывалу соскользнуть с бронзового идола – Вдохновителя, салютовавшего, словно заранее отвечавшего на многотысячные приветствия, которыми станут отныне одаривать его все, кто пройдет мимо. Затем они прокричали троекратное «ура!» во славу генерала Алмеды, севшего в свой лимузин, чтобы отправиться в дом Гамбы, а потом устремились туда, где можно было полюбоваться фейерверком и поднять бокалы во здравие отцов нации. Полк солдат, стоявший прежде в оцеплении, парадным строем двинулся в конец главной улицы к своим казармам.

Особой остроты всем этим патриотическим настроениям придавал недавно распущенный пикантный слух: будто бы враги государства собирались нанести подлый удар по самим его основам, пригрозив сжечь дом Энрике Гамбы вместе с ним самим. Я, кажется, употребил слово «враги»? Это моя ошибка. Всех несогласных с режимом успели либо уничтожить, либо настолько запугать, что остался всего один человек, заслуживавший подобного определения. Да и он был пока неизвестен. Время от времени на стенах домов появлялись дерзкие послания, подписанные «Мститель». Никто не знал, кто он такой и к какой партии принадлежит, но его деятельность оказывалась в известном смысле даже полезной властям. Им как дубиной били по головам оставшихся еще в живых робких политических оппонентов, им усмиряли пытавшихся поднимать головы клерикалов.

«Гамба будет сожжен в четверг вечером», – написал кто-то мелом на пустовавшем рекламном щите. Надпись поспешно смыли полицейские. Затем полуофициально правительственная газета была все же вынуждена сообщить об угрозе, а на следующий день (значит, накануне событий) официальная правительственная газета полуофициально полуотрицала ее. Ничего необычного, ничего страшного. Такие сообщения только давали народу повод судачить о них, забывая на время жалобы по поводу дороговизны хлеба.

Автомобиль генерала Алмеды остановился перед домом Вдохновителя. До недавнего времени особняк принадлежал архиепископу, но Гамба своевременно конфисковал его, подгадав момент перед самым подписанием конкордата. И архиепископ, не желая, чтобы личные обиды стали причиной раздоров в обществе, покорно подчинился. Он выдвинул только одно условие. Мощи святого Таддеуса Великолепного, покоившиеся в алтаре-саркофаге, установленном в его частной часовне, должны быть перенесены в главный городской собор. Гамбу мало интересовали святые мертвецы. Он милостиво разрешил архиепископу забрать свой алтарь, а сеньоре Алмеде поручил вырезать и водрузить на то же место новую гробницу – точную копию прежней. Вдохновитель, видите ли, считал необходимым слыть покровителем искусств и древностей, а личная часовня архиепископа хранила немало ценных и весьма любопытных предметов. Гамба оставил их в часовне, хотя мессы там уже не проводились и конкретного назначения помещение не имело. Зато остальная часть дома ему подошла идеально после того, как бригада строителей проверила и убедилась в отсутствии потайных подземных ходов (кто их знает, что у них на уме, у этих святых отцов?). Сам он поселился в анфиладе комнат верхнего этажа, почти полностью отрезанных от остального дома, если не считать единственной лестницы, вход на которую снизу закрывала массивная дубовая дверь. Перед ней днем и ночью несли вахту охранники – не солдаты регулярной армии, а те самые вооруженные сторонники, приведшие Гамбу к власти, которым присвоили внеочередные воинские звания.

Их командир, капитан Варкос, отсалютовал генералу и пожал руку доктору Лунаро, сопровождавшему Алмеду.

– Вдохновитель, как вам известно, распорядился не беспокоить его, – сказал Варкос. – Вас, генерал, я должен пропустить наверх, поскольку вы тоже принимаете парад войск, выйдя на балкон. Относительно доктора Лунаро указаний не поступало, но…

– Не беспокойтесь обо мне, – вмешался доктор, – подожду внизу и выкурю с вами, капитан, по хорошей манильской сигаре. Я не ношу мундира и не принимаю парадов. К тому же стал слегка толстоват и не слишком хорошо смотрюсь на публике. Вы ведь задержитесь там ненадолго, генерал?

– Я останусь там, пока будут проходить солдаты, а это займет не более четверти часа. Затем Вдохновитель выступит по радио с краткой речью на одну или две минуты. Я спущусь сразу по ее завершении. Вы слышали мое выступление при открытии монумента, капитан?

– Мы все как один! Но у нас здесь очень плохой радиоприемник. Хотелось бы иметь ту же модель, что стоит у Вдохновителя наверху. Тогда бы мы не упустили ни единого слова. До встречи, генерал.

Сравнивайте как угодно нашу эпоху с давно минувшими временами, но мы уж точно подняли на небывалую высоту искусство театральных эффектов. Те из вас, кому по душе грубый прием яркой подсветки старинных зданий, должны непременно посетить Магнолию – страну, славившуюся в древности необычайными достижениями своих архитекторов, но ныне превратившуюся в царство дурного вкуса. Пока полк проходил торжественным маршем по главной улице Сан-Таддео, бывшая резиденция архиепископа с трудом различалась в темноте: при свете уличных фонарей был виден лишь первый этаж. Но стоило раздаться команде: «Равнение напра-во!», как весь величественный фасад осветился лучами мощных прожекторов, выявив тонкую резьбу по камню, глубокие амбразуры окон, но особо выделив балкон, на котором стояли знакомые всем фигуры Гамбы и генерала, салютовавших своему воинству. Путь на этот балкон пролегал через ту самую часовню, поскольку архиепископ когда-то по религиозным праздникам посылал благословения собиравшейся внизу толпе. Теперь же балкон превратился в декорацию для политического кукольного спектакля, который неизменно требуется всем тиранам, помогая удерживаться у власти. В течение десяти минут под балконом проходили шеренги воинов – эта уже не раз использованная картинка красовалась на виду у всех, – затем яркий свет отключали, и улица Первого апреля (названная так в честь даты Освободительной революции) приобретала обычный мрачноватый и неряшливый вид.