Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса - Делягин Михаил Геннадьевич. Страница 56

Представление англичан о свободе опиралось на атрибуты сословных привилегий и непосредственно ассоциировалось прежде всего со своей расовой исключительностью. Ведь британская «система… делит все нации на свободные и несвободные в зависимости от того, похожи они на англичан или нет, и считает, что… английской свободе… предначертано властвовать над миром» [172].

В высшей степени характерен в этом отношении английский национальный гимн, написанный ещё в 1740 году («Правь, Британия, правь морями, бритты никогда не будут рабами»). В 1929 году немецкий англист (ученый, специализирующийся на изучении Англии – в Германии эта наука являлась исключительно популярной, что дополнительно иллюстрирует описанное выше стремление немцев всеми силами учиться у британцев и их отношение к Англии как к учителю) Вильгельм Дибелиус не без оснований назвал его «самым плебейским и агрессивным из всех, когда-либо сочиненных». Этот гимн прямо провозглашал (и провозглашает и по сей день) господство Британии над теми, кто живет далеко за морями, то есть над «туземцами», а также то, что именно англичане (а отнюдь не весь людской род) никогда не будут рабами, что именно Британия намерена править мировым океаном (а соответственно, и всеми небританцами), и, следовательно, положение свободного человека должно являться исключительно английской привилегией [80].

Таким образом, англичане воспринимали себя как аристократическую нацию, как свободный народ по сравнению со всеми остальными народами, как расовое дворянство в мире «низкого отродья», «простолюдинов». В силу этого «британцы из всех слоев общества привыкли вести себя по отношению к иностранцам любой социальной принадлежности как расовая аристократия. Презрение и… антипатия к иностранцам являлись традиционной эндемической чертой англичан» [129], причём наблюдаемой в значимых масштабах уже по крайней мере с XVI века (когда они проявлялись в прямых нападениях на тех, кто говорил не на английском языке или выглядел не как англичанин) [284]. «Ведь раньше от стэффордширского шахтера ожидали того, что он “бросит кирпич в приезжего за оскорбление, нанесенное тем, что у приезжего чужое лицо”» [80].

Высокомерное презрение или в лучшем случае искреннее безразличие к остальному миру действительно объединяло Англию в пресловутое «расовое единство». В то самое время, когда британские рабочие (которых английская элита, несмотря на все свои успехи в деле их укрощения, боялась до ужаса) испытывали «чувство искреннего удовлетворения от того, что являются британцами, а не какими-нибудь иностранцами» [258], – посол (!!) сэр Невилл Гендерсон (эффективно и последовательно осуществлявший политику умиротворения фашистской Германии и уже после начала Второй мировой войны в своей книге крайне высоко оценивший ряд лидеров Третьего рейха) сетовал, что «все [!!] иностранцы невыносимы» [80].

«Англичанина, даже принадлежащего к самому низшему классу, в его положении более всего впечатляло то, что он, по сравнению с иностранцами вообще и французами в частности, является свободнорожденным англичанином… – это национальный стереотип, который никому даже в голову не приходило оспаривать» [144].

Понятно, что наиболее ярко это проявлялось в колониях Британской империи: «Наличие… возможности показать свою власть над туземцами облегчало рядовым британцам необходимость подчиняться своим “лучшим”. Человек является англичанином… – потому превосходит других, принадлежит к классу властителей мира, каким бы… маленьким человеком он ни был» [201].

Любой простой солдат британской расы рассматривал туземца, даже носящего княжеский титул, как стоящего ниже себя: расизм, первоначально в колониях, а после и в самой Европе, выступал как фактор мнимого уравнивания классов внутри расы господ [80]. Так, для британского вице-короля Индии в конце XIX века брак с горничной-англичанкой был бы неизмеримо меньшим позором, чем женитьба на индийской принцессе [251]. А уже в 1905 году британский нищий, которому негр подал милостыню, обратился к последнему со словами: «Покажи мне свой хвост, черный, как уголь хвост».

Подобные чувства вызывали понятный восторг многих провозвестников нацизма, практически сразу же после Первой мировой наперегонки бросившихся прославлять Англию как воспитателя и пример почти недосягаемого для Германии расового единства [80].

Нацисты стремились превратить немцев именно в народную общность расовой знати по британскому образцу. В частности, Розенберг на нюрнбергском съезде НСДАП в 1937 году торжественно заверял, что немецкий народ обладает «потомственной знатностью» [157].

Германские специалисты по Англии считали расовое единство Британии результатом включения всех англичан, независимо от сословной принадлежности, в сообщество привилегированных [172].

Привилегированность всех англичан по сравнению с представителями других народов, их верховенство над ними только на основании того, что они англичане (таким образом «эгоизм и чувство солидарности отождествлялись»), автоматически делали их без преувеличения идеальной моделью для немецких нацистов. Особенно достойным подражания считалось глубокое чувство избранности, которое даже беднейшие и ничтожнейшие англичане испытывали по отношению к иностранцам, – ощущение превосходства, которое напоминало нацистским идеологам естественное чувство превосходства людей над «гориллами и шимпанзе». Именно «сильная вера» англичан в то, что остальные люди занимают положение, близкое к животным, «сделала их великими» [287].

Нацисты с восхищением, завистью и жаждой подражать указывали, что благодаря уникальной возможности любого англичанина как властителя «управлять своим миром» [345] «сохраняется и развивается… руководящее всем народом чувство повелителя, ставшее квинтэссенцией… англосаксонского расового инстинкта; сознание превосходства, которое особо привилегированные проявляли внутри своего же расового единства, но любой представитель нации – в отношении всех чужаков. Ничто так не способствовало сохранению и укреплению этого чувства, как привычка властвовать над цветными и проявлять при этом свойства вождей масс; в этом гигантская ценность управленческой деятельности в колониях как средства воспитания молодого поколения» [345].

Впрочем, не следует забывать, что на чудовищных (с точки зрения русской культуры, но в Европе – только её) колониальных образцах воспитывалась далеко не только английская и далеко не только молодежь.

Один из предтеч нацизма Пауль де Лагард (1827–1891) ввел понятие «расы господ», утверждая: «Народ свободен, лишь когда состоит из истинных господ…» [250] Из чувства исключительно этнической обоснованности такой свободы – благодаря принадлежности народа к расе господ – вытекало «сознание расового превосходства» [227]. Предельно убедительным в своей наглядности примером этого служили англичане.

Именно фабианец (то есть социал-империалист) Бернард Шоу своей пьесой 1902 года «Человек и сверхчеловек» воодушевил фюрера британских фашистов сэра Освальда Мосли образом сверхчеловека, обладающего волей к власти, к подчинению «меньших» людей, – и тот воспринимал идею Ницше о сверхчеловеке лишь сквозь призму этого образа [341].

Единство английской «расы господ» нисколько не противоречило её представлениям о своей свободе точно так же, как не противоречило низкопоклонству социальных низов перед верхами: напомним, что свободы в Британии понимались исключительно как свобода общества от власти извне, а отнюдь не как свобода индивидуума от общества. На практике они сводились в основном к «добровольному подчинению отдельного человека общему благу», в соответствии с «единой волей целеустремленного… народа» [350a] (строго по Гегелю: «Свобода – осознанная необходимость»).

Британская политическая культура «основана на предположении англосаксов, что вся нация будет совершенно единообразно реагировать на расхожие лозунговые понятия» [172]. А следовательно, политическая культура Англии основана на свободе человека делать лишь то, что делает каждый.