Дневник пани Ганки (Дневник любви) - Доленга-Мостович Тадеуш. Страница 43

— Э! А как же пробраться в ее номер?

— Ну, это уж положимся на изобретательность исполнительницы. Беллетристика имеет в этой области к своим услугам бесчисленный набор способов, начиная от отмычек и поддельных ключей и заканчивая подкупом прислуги. Все зависит от местных условий и от того, кто должен осуществить эту операцию.

— А есть люди, которых можно нанять для этого? — спросила я.

Мостович громко рассмеялся.

— Ну конечно! Хоть они и не объединены в один цех или профсоюз. Однако, если бы я замыслил такую ситуацию для романа, то поручил бы это дело своей первой героине.

— Мне?

— Конечно. Надо избегать излишней сложности в сюжете. Зачем вводить слишком много действующих лиц? Я всегда был сторонником строгой экономии средств.

— Да что вы! Я же не сумею!

— Больше веры в свои силы, дорогая пани Ганка!

— Да я бы умерла от страха от самой мысли, что меня может кто-то там застать. Еще, чего доброго, подумают, что я воровка!

— Не стоит бояться. В худшем случае вас заподозрят в клептомании. Достаточно принадлежать к высшему свету и иметь хорошие доходы — и можно воровать сколько душе угодно. Каждый скажет: «Вот бедняга! Болеет клептоманией…» Это страшный недуг. И только бедные люди никогда им не болеют.

— Дорогой пан Тадеуш! Так скажите же, как мне это сделать.

— Гм, — задумался он, — вы можете изобразить очаровательную невнимательность. И может произойти небольшая ошибка, и вы возьмете у портье вместо своего ключ от ее номера.

— А если портье это заметит?

— Сомневаюсь. В крупных отелях всегда много суеты. К тому же они доверяют своим постояльцам. И, наконец, если вы сделаете это в первые же дни по приезде, они еще не запомнят вашей внешности.

— Ну, допустим, что это мне удастся.

— Героиня, сжимая в дрожащей руке полученный ключ, осматривается в коридоре и, выбрав момент, когда ее никто не видит, быстро открывает дверь в комнату страшной вампирки. Там она производит обыск, находит бесценный документ, а затем заметает за собой следы, запирает дверь и относит ключ вниз с просьбой заменить на ее собственный. Не медля ни минуты, она быстренько пакует свои пожитки, платит по счету и уезжает ближайшим поездом.

Я покачала головой.

— На словах все это выглядит очень легко. Но как, например, вы представляете себе такой обыск? Ведь она, наверное, имеет много вещей, чемоданов, картонок. Чтобы сделать тщательный обыск, понадобилось бы не несколько минут, а несколько часов.

— Не надо обыскивать все. Нужно искать только там, где можно найти документ.

— Но где?

— Этого я не знаю. Но думаю, что когда героиня номер один окажется в номере героини номер два, инстинкт подскажет ей, где искать.

— Как это инстинкт?

— Говоря просто, вы, дорогая пани Ганка, поставьте себе вопрос: «А где бы я на ее месте спрятала эту бумагу?..»

— Неужели вы думаете, — сказала я, немного обижено, — что я так похожа на других женщин, и не придумала бы ничего оригинального?

— Нет, наоборот. Я уверен, что вы нашли бы чрезвычайно оригинальный тайник, но нужно учесть, что героиня номер два, стремясь, скрыть столь важный для нее документ, наверное, максимально напрягла бы свой разум и изобретательность.

— Хорошо. А если его не будет в комоде?

— Так поищите с ванной.

— Ах, правда! Может быть еще в ванной.

— Ну, вот видите. В конце концов, вам придет в голову еще несколько мест, которые так же хорошо могут быть пригодны для этого.

— А что значит замести следы?

— Ну, закончив поиски, надо привести все в комнате в такое состояние, в котором оно было до того. Не рекомендуется оставлять на месте преступления свои перчатки, сумочку, туфли, шляпку или еще какие-либо предметы туалета, то, что авторы криминальных романов называют визитными карточками преступников.

— Боюсь, страшно боюсь, удастся ли мне все это. Но я безмерно, ну просто несказанно вам благодарна за эти советы. Как хорошо иметь такого друга…

Здесь я должен вычеркнуть из дневника дамы Реновицкой еще несколько строк. Они не имеют существенного значения ни для описания событий, ни для характеристики автора. Там были лишь пространные выражения благодарности мне со многими незаслуженными комплиментами в мой адрес, которые мне просто неудобно отдавать в печать… Что касается воссоздания нашего тогдашнего разговора, то должен признать, что п. Реновицкая проявила здесь исключительную память и почти полную точность. Однако, поскольку magis amicа veritas (истина превыше всего (лат.)), то надо отметить, что п. Ганка выпустила здесь несколько горьких упреков, которые услышала из моих уст по поводу ее легкомысленного знакомства с таким человеком, как Тоннор. Я не сторонник заскорузлых условностей, но по собственному опыту знаю, что случайные знакомства лучше немедленно прекращать. Это, собственно, я и сказал п. Ганке. (Примечание Т. Д.-М.)

Итак, решено. Я непременно еду в Криницу. Еду сразу, как только позволит врач. Тадеуш правильно мне советует, не брать с собой дядю Альбина. Это только усложнило бы мое положение. Как хорошо быть писателем! Выстраивает свою собственную жизнь, как сюжет романа, и с ним не могут случиться никакие неприятности. А если и произойдет какая-то неожиданность, он всегда с ней справится и найдет счастливый выход.

Я пыталась объяснить это бедняге Тото. Он пришел сразу же после Мостовича, и теперь я окончательно поняла, что он не заслуживает того, чтобы я хоть немного им интересовалась.

Я сказала ему, что, как только поправлюсь, сейчас же еду в Криницу, а он даже не удивился, даже не спросил, что случилось. Какой же он толстокожий! Воспринял это как нечто совершенно обычное.

К сожалению, я здесь опять должен вычеркнуть из дневника немалый абзац. На этот раз — учитывая определенное, весьма значительное, число читателей. Дело в том, что пани Ганка Реновицкая высказала в нем много неодобрительных мыслей относительно помещиков и аристократии.

Я знаю по опыту, который бы это произвело эффект. Имею в виду кастовую щепетильность. Да и, наконец, не только кастовую, но и профессиональную.

Каждый раз, когда я вводил в свой роман какой-то отрицательный персонаж, всегда находилась группа возмущенных людей. Из разных концов страны поступали письма, полные недовольства, злой иронии и едких заверений, что я могу так неправильно судить о данной среде только потому, что не знаю ее. Таким образом, в течение нескольких лет я узнал, что не знаю помещиков, крестьян, зубных врачей, рабочих, адвокатов, промышленников, парикмахеров, шоферов, инженеров, волостных писарей, железнодорожников, литераторов, владельцев паровых катков, мясников, акушерок, журналистов, радиолюбителей, евреев, банковских служащих, слесарей-водопроводчиков, актеров, трубочистов, женщин, мужчин и детей. Если никто до сих пор еще не поставил под сомнение моих знаний о мире младенцев, то это только потому, что младенцы не умеют писать писем.

Один знакомый редактор рассказывал мне, что когда-то к нему явилась делегация союза акушерок с решительным протестом против того, что я ввел в один из своих романов образ акушерки, которая занималась непозволительными делами. Вот тогда только я понял, что в Польше «черным» персонажем может быть только неграмотный или младенец.

Мне трудно избавиться от убеждения, что эта чрезмерная щепетильность, профессиональная или кастовая, является проявлением обычного комплекса неполноценности, и мне становится страшно, когда подумаю, каким повсеместным явлением стал в Польше этот комплекс. Дошло уже до такого идиотизма, что заменили названия некоторых профессий. Из многих тысяч ночных сторожей за два-три года не сохранилось ни одного. Остались одни охранники, хотя я никак не могу понять, чем охранник выше сторожа. Единственным сторожем на сегодня остался ангел на ратуше. Надолго ли?..

Кроме того, чтобы утолить комплекс неполноценности у домашней прислуги, достигнуто молчаливое согласие не употреблять термин «служанка» и заменить его названием «домработница». Так же изъят из обращения и «лакей». Лакеи стремятся быть камердинерами. Какая суета кретинизма! Но самым печальным в этом печальном явлении является то, что оно реально и с ним надо считаться. Потому я и хотел уберечь п. Ганку Реновицкую от последствий ее высказываний о помещиках и аристократии. Мне не хотелось бы, чтобы она получила в прессе и в письмах столько жалоб и протестов, острых шипов и осуждающих слов, сколько получил их я после издания своих «Высоких порогов». (Примечание Т. Д.-М.)