Дневник пани Ганки (Дневник любви) - Доленга-Мостович Тадеуш. Страница 52

— Ты все-таки любишь меня, — прошептала я.

— Как безумный! Как безумный!..

Он говорил что-то еще, но я уже не могла разобрать слов. А жаль! Может, услышала бы еще такие перлы, как эта «игра с огнем». Далее он уже ничего не говорил, только целовал меня.

Приятно вдруг попасть в такой ураган. Чувствуешь себя и под угрозой, и одновременно в безопасности. Он просто обжигал меня своим дыханием.

— Опомнись, Ромек, — опрометчиво прошептала я, хотя тон мой побуждал к обратному действию. Однако этот безумный ничуть не обратил внимания на тон и ухватился за эти слова, как утопленник за соломинку.

Неожиданно, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала, он отскочил от меня как ошпаренный, конвульсивным движением взъерошил себе волосы, другой рукой рванул галстук и простонал:

— Боже, боже!..

Не успела я понять, что к чему, как он схватил шляпу и пальто и выбежал в коридор. Что я должна делать? Не могла же я бежать за ним. Ужасало меня только то, что его увидит кто-нибудь в коридоре, и тогда догадкам и сплетням не будет конца. Ей-богу, репутация женщины отнюдь не выигрывает, если из ее комнаты стремглав вылетают до смерти испуганные мужчины и в панике бросаются наутек.

Но вот странное дело: взволнованный необычными переживаниями мужчина может забыть обо всем на свете: об этикете, о необходимости сохранить видимость, — но никогда не забудет свои шляпу и пальто.

Собственно говоря, вся эта история больше насмешила меня, чем разозлила. Я предполагала, что он так себя поведет. Вот дурак… Чтобы не думать больше о нем, я принялась за журналы, дня два назад приобретенные в газетном киоске. Но как бы то ни было, а Ромек таки испортил мне настроение. Я просто не могла сосредоточиться на чтении. Этому мужчине надо было бы родиться во времена рыцарства и носить на шлеме перчатку своей дамы сердца. А в нашей эпохе такой тип совершенно неуместен. Я так рассердилась на него, что хотела назвать его в дневнике настоящей фамилией. Да Доленга-Мостович меня отговорил. Он сказал, что это было бы несправедливо. Возможно, он и прав.

Написала письма Яцеку и маме. Конечно, о мисс Норман не упомянула в них ни словом.

Мне не хотелось идти ужинать, тем более, что пана Ларсена сегодня нет, а тут еще приехали Скочневские. Пришлось бы сидеть и томиться с ними целый вечер. Я попросила, чтобы мне принесли поесть в номер. Теперь сижу и пишу. Интересно, когда поступит ответ из Бургоса.

Четверг

День у меня сегодня был полон различных событий. Утром позвонил Яцек. Он позвонил из Кракова, где находится с каким-то шведским министром, который гостит в Польше. Разговор был вполне банальный — образец обоюдной любезности и супружеской заботливости. Правда, хотелось мне сказать ему что-то душевное, но ведь надо было выдержать характер. Возможно, он надеялся, что я проговорюсь о той рыжей, очень уж подробно расспрашивал, кто отдыхает в Кринице. Я специально долго рассказывала о Ромеке. Пусть же знает. К Ромеку он всегда меня ревновал. Вот обезумел бы, если бы узнал о письме, которое я получила сегодня утром. Однако я пожалела его.

Вот оно, то письмо. Его принесли мне вместе с завтраком. Ромек писал:

«Начинаю без обращения, потому что не имею права употреблять слов, которые просятся на бумагу. А слов формальных употреблять не хочу, не могу. Еще направляясь к тебе вчера, я хотел с тобой серьезно и откровенно поговорить. Однако убедился, что это мне не по силам. В твоем присутствии я теряю власть над своими чувствами и над собой, что приводит к такому непростительному поведению, как мое вчерашнее. Поэтому я убедительно и искренне прошу у тебя прощения. Когда ты велела мне прийти в себя, я понял, что единственный способ спасти твою репутацию и мою честь — эти две святыни, которые я чту больше всего на свете, — это немедленно уйти от тебя.

Однако это ничего не решило и оставило мою драму, мою трагедию незаконченной. А я стремлюсь, я должен закончить ее тем или иным способом. К сожалению, наши взгляды на жизнь совершенно противоположные. Не думай, что я такой наивный. Я понимаю, что не совсем безразличен тебе. Досадно писать о таких вещах, но я чувствую себя обязанным это сделать. Итак, я понял, что ты сама хотела сближения между нами, такого сближения, которое унизило бы как твое достоинство, так и мою любовь к тебе.

Да, ты хотела этого, а точнее, тебе казалось, что ты этого хочешь. Я очень хорошо знаю тебя, чтобы это понять. В твоей ясной душе, в твоем девичьем воображении нечто недостойное может появиться лишь мимолетно и случайно, как прихоть, порожденная духом противоречия, как вспышка бунта против тех моральных начал, с которыми ты выросла, и которые тебе были привиты.

Я мужчина, и моя обязанность знать все эти вещи, потому что я и только я несу за все ответственность. Тем тяжелее упрекаю я себя за то, что на мгновение поддался безумию. Это была с моей стороны непростительная слабость.

Но я благословляю ту минуту, когда ты — возможно, это звучит слишком смело, — подала мне искорку надежды. Прости, что я пишу так откровенно. Я убедился, что ты чувствуешь ко мне не только дружбу и симпатию, как говорила, но и — еще раз прошу простить мне это слово — но и влечение. Сколько буду жить, не забуду того прекрасного мгновения, когда ты дрожала в моих объятиях, не забуду твоих закрытых глаз и раскрытых губ. Однако это не мог быть только голос плоти. Правда, у меня нет большого опыта в таких вещах, но уверяю тебя, что нельзя пережить момент неистовства так, как пережили его мы, и не понимать, что он означает для нас обоих куда больше, чем обычное чувственное влечение. Я говорю «для нас обоих», и я в этом уверен.

Единственная! Заклинаю тебя всем светлым и прекрасным, заклинаю тебя самой тобой! Загляни в свою душу и спроси себя, не рождается ли в тебе чувство глубже, весомее и существеннее, чем все, что ты испытала до сих пор.

Если ты ответишь мне, что не знаешь, еще не знаешь, я дам тебе столько времени, сколько сама захочешь. Я не тороплю тебя. Если ты уже теперь можешь ответить мне утвердительно, то немедленно поезжай в имение своих родителей, а я начну предпринимать формальные мероприятия по расторжению твоего брака. Надеюсь, что в Риме улажу все достаточно быстро. У меня есть там влиятельные знакомства (через родственников моей покойной мамы).

Я всю ночь не спал, сгорая в этих мечтах. Но теперь уже успокоился и прошу тебя основательно и серьезно обдумать свое решение, которое станет для меня приговором.

Утром, до двенадцати, буду ждать твоего ответа. Если не получу его, буду понимать это как отказ. Тогда я уеду прочь и уже никогда в жизни тебя не увижу.

Как трудно подобрать слова, чтобы закончить такое письмо, когда с одинаковым успехом можно написать и роковое короткое «прощай», и полное радостного ожидания «до завтра».

Целую твои руки. Целую с глубочайшим уважением и любовью.

Неизменно и навсегда твой Роман».

Когда я закончила читать это письмо, в моих глазах были слезы. Так горячо меня еще никто не любил. Просто беда, что он такой принципиальный. Я уверена, что мы были бы счастливы.

Не понимаю, зачем так усложнять себе жизнь. Ведь не человек живет ради принципов, а принципы должны служить ему в жизни. Бедный Ромек! Конечно, я не отвечу ему ни слова. Так будет лучше. О разводе с Яцеком и речи не может быть. Наконец, я люблю только его.

Не представляю себе жизнь без Яцека. Да если бы даже я его потеряла, то все равно не вышла бы за Ромека. Как все незаурядные индивидуальности, я прежде всего стремлюсь к свободе. А Ромек со своей ревностью, принципами и всеми глупостями лишил бы меня той свободы, которую я получила, выйдя замуж. Нет. Ничего ему не отвечу. Пошлю цветы. Это будет красиво.

Когда-то, когда мы с Яцеком состаримся, я покажу ему это письмо. Да и другие письма. Надо же ему узнать, как он должен благодарить меня за то, что я не хотела его покинуть.

В Кринице становится скучновато. Мужчин все равно что и нет. Сидят с мрачными лицами, обложившись стопками газет. Я напрасно заверяю их, что войны не будет. Уж кому-кому, а мне могли бы поверить. Если бы дело шло к войне, Яцек первый знал бы об этом и приехал бы за мной. Гитлер заберет Австрию, и на этом все закончится.