Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол. Страница 15

А родственники начали отпускать комментарии. И задавать вопросы. Тетка Эвелин, бабка Корнелия, даже тетя Матильда, даже сама Делла. А ты еще не думала?.. А вы с Гидеоном не хотели бы?.. Близнецам уже пять, вам не кажется, что сейчас самое время?.. Однажды Лея, не выдержав, огрызнулась на свекровь: «Мама, вам, возможно, кажется, что мы не пытаемся. Так вот — мы только этим и занимаемся» — эту фразу потом то и дело повторяли как пример свойственной Лее Пим бестактности. Но Лея была такой красавицей, с этими глубоко посаженными серо-синими темными глазами, волевым подбородком, пухлыми губами и горделивой осанкой, что ее конечно же простили — по крайней мере, мужчины семейства.

Лили же тем временем рожала и рожала. «Это же совсем просто, этакое первобытное стремление к цели, — думала Лея, наблюдая за золовкой со слабой улыбкой, за которой скрывалось безмерное презрение. — Или ей известны какие-то секреты? Тайные приемы? Суеверия?» Однажды утром, за несколько недель до появления в усадьбе Малелеила, Лея проснулась с ясной мыслью: Я ни во что не верю, я стихийная атеистка, но что если просто ради… ради эксперимента… испытать несколько обрядов. (Ох, но ведь «вера» ей и впрямь не дается! Лея смеялась над знамениями и приметами, высмеивала глупую болтовню про духов, мертвецов и библейские пророчества, которые — она это прекрасно знала — родились в воображении изголодавшихся по сексу отшельников. Она даже отрицала, возможно, с излишним пылом, рассказы матери о пророческом сне, приснившемся в вечер накануне трагической гибели ее молодого супруга.) И тем не менее она решилась на эксперимент. Лишь проверить гипотезу. Конечно, она не верила — для этого она была чересчур умна и скептична и обладала слишком язвительным чувством юмора. Но, возможно, Лея была способна на полуверу. Атеистка, она могла заставить себя поверить наполовину, если хотела.

Я ни в что не верю, — сердито думала она.

Но что если я поверю…

Хотя, разумеется, нет. Я не могу. Прятать под подушку разные предметы, шептать молитвы, высчитывать день зачатия близнецов, вспоминать, что мы с Гидеоном перед этим ели…

Но что если я всё же…

Занимаясь в Гидеоном любовью, она крепко схватила его за ягодицы, закрыла глаза и подумала: «Сейчас, вот прямо сейчас!», но слова эти показались ей нелепыми, и она откинулась назад, почти дрожа, беспомощная, жалкая. Ей хотелось умереть. Впрочем, нет — конечно, умирать она не желала. Она хотела жить. Хотела родить еще одного ребенка и жить, и тогда все будет хорошо, и она больше ничего в этой жизни не захочет.

Больше никогда в жизни?

Никогда.

И ничего? За целую жизнь?

За всю мою жизнь.

Еще один ребенок — и больше ничего в жизни?

Да, больше ничего.

Лея прибегала к мелким уловкам, таким жалким, что и упоминать не стоит. Она бормотала молитвы, однако ничего не происходило: она согласилась вести себя как дурочка, но ничего не происходило. На нее опускались усталость и печаль, отчего Лея почти жалела — и, говоря об этом вслух, сильно ранила Гидеона, — что вообще вышла замуж.

— Мне следовало постричься в монашки. Зря я доверилась тебе, — говорила она и, подобно двенадцатилетней девчонке, выпячивала пухлую нижнюю губу.

— Но ты же любила меня, — возражал Гидеон.

— Нет, никогда не любила, о чем ты? Я же ничего о любви не знала, я вообще ничего не знала, — в сердцах бросала Лея. — Это ты настоял на свадьбе, ты давил на меня, и от страха я согласилась. Я боялась, что ты обойдешься со мной так же, как с моим бедным пауком!

— Лея, ты искажаешь прошлое, — кровь бросилась Гидеону в лицо, — ты же знаешь, это грех.

— Грех! Грех! Ты называешь грехом правду! — с издевательским смехом Лея прогоняла Гидеона прочь и разражалась слезами. Она сделалась такой вспыльчивой и своенравной, словно и впрямь была беременна.

«Я больше не хочу быть женщиной», — думала она.

Но тотчас же добавляла: «Господи, я хочу еще одного ребенка. Всего одного! Одного! И тогда я больше ни о чем в жизни Тебя не попрошу. Пускай даже это будет не мальчик…»

Малелеила она сочла хорошим предзнаменованием — не только его появление в усадьбе, но и явное к ней расположение. Отчасти он благоволил и к Вернону, и к прабабке Эльвире, и та со знанием дела почесывала ему загривок костяшками пальцев. Время от времени кот терпел и красавицу Иоланду, когда та играла и сюсюкала с ним. Однако остальных домочадцев, даже кормивших его слуг, он не замечал, а однажды до ушей Леи донеслось злобное шипение, адресованное Гидеону, который нагнулся, чтобы погладить кота по голове.

— Ну ладно, — пробормотал Гидеон, выпрямившись и едва сдерживаясь, чтобы не пнуть зверя ногой, — проваливай к дьяволу. Там тебе и место.

Именно благодаря разборчивости, с которой Малелеил относился к жителям усадьбы, в замке стали считать хорошей приметой, если кот сворачивался рядом с кем-нибудь в клубок или терся о ноги, издавая урчание. Он завел привычку подходить к Лее и Вёрнону и настырно подпихивать свою большую голову им под ладонь, требуя ласки. Эта своеобразная повадка умиляла и изумляла Лею.

— Каков наглец! — смеялась она. — Ты точно знаешь, чего хочешь и как этого добиться!

Вместе с племянницей Иоландой они расчесывали его густое дымчатое одеяние собственной позолоченной щеткой Леи и пытались поднять его, посмеиваясь, мол, какой же тяжелый. В благодушном настроении он мог на удивление долго выносить чужое общество, однако при появлении младших детей всегда цепенел. Он не любил ни Кристабель, ни детей Эвелин, ни отпрысков Лили (кроме Иоланды и Рафаэля), ни даже робкого Бромвела, в его вечных очках, насупленного и желавшего лишь «понаблюдать» за Малелеилом и сделать несколько заметок. (Он уже начал вести дневник, куда заносил короткие наблюдения, результаты различных измерений и даже результаты вскрытия мелких грызунов.) Обосновавшись в доме, Малелеил мгновенно оттеснил остальных котов и подчинил млеющих кошечек. Шесть или семь живущих в усадьбе псов держались от него подальше. Ходить ему разрешалось почти везде где вздумается. Сперва он спал в кухне, на теплой каменной плитке у камина, затем перебрался в уютное старое кожаное кресло в так называемой «библиотеке Рафаэля», затем провел ночь в бельевом шкафу на первом этаже, вальяжно растянувшись на тонкой испанской скатерти бабки Корнелии, а как-то раз его обнаружили под обитой красным бархатом викторианской козеткой в одной из гостиных, куда редко заходили — тихо похрапывая, он лежал среди комочков пыли. Порой он исчезал на целый день, а иногда на всю ночь, а однажды не объявлялся подряд трое суток, и Лея вся извелась, решив, что он покинул ее. А ведь это ужасный знак!.. Но вдруг откуда ни возьмись зверь возник у ее ног, утробно мурлыча и тычась головой ей в руку.

Кот играл на нервах деда Ноэля, неслышно подобравшись сзади и уставившись на него широко расставленными темно-желтыми глазами, словно готовясь заговорить. С неприкрытым бесстыдством он приставал к прислуге на кухне, требуя еды: даже если кто-то из слуг кормил его, Малелеил ластился к следующей жертве, а потом выискивал еще кого-нибудь, хотя никогда не мяукал, как свойственно голодным кошкам, и никогда не снисходил до прямого попрошайничества. Вскоре он превратился в своего рода домашнее чудо.

— Как же так, — удивлялись дети, — только что Малелеил спал в гостиной возле камина, а стоило отвернуться — его как не было?

Альберт и Джаспер божились, что видели Малелеила на высокой сосне за лесовозной дорогой в полутора милях от усадьбы. Сосна была высокая, с голым стволом длиной футов семьдесят пять, а то и больше — а Малелеил якобы сидел на самом нижнем суку, совершенно неподвижный, серый, не сразу заметный, накрыв роскошным хвостом лапы. В его умных глазах горел хищный огонек, отчего он напоминал сову, готовую вот-вот броситься на добычу. Мальчики ужасно удивились, как такому крупному коту удалось забраться на дерево. А вдруг у него просто не получается спуститься? Они звали его, однако кот взглянул на них так, словно никогда прежде не видал. Мальчики попробовали стряхнуть его с дерева, но безуспешно.