Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге. Страница 20

Почему вместо Давоса было решено ехать в Аросу, мы не знаем. Во всяком случае, 3 января 1914 года предстояло очередное расставание: «В десять утра Катя уехала в Аросу, мы все, глубоко опечаленные, провожали ее до поезда».

А два дня спустя семейство Манн перебралось в новый дом в Герцог-парке. Если бы в записях матери не содержалось точных дат разных событий, нам показалось бы попросту невероятным, что семья, в которой обычно все знаменательные события отмечались с особенной торжественностью, отправила на курорт хозяйку дома всего за два дня до переезда в новое жилище. Трудно представить себе, чтобы Катя Манн согласилась на такое решение без особых причин. Быть может, изменился срок переезда или же врач опасался, не окажется ли нагрузка на его пациентку чрезмерной, а мать, естественно, разделяла его опасения? Что по этому поводу говорил Томас Манн?

Нет вообще никаких документальных сведений на сей счет. Нам лишь известно, что еще весной 1911 года, вскоре после переезда на Мауэркирхерштрассе, родилась мысль о строительстве собственного дома в расположенном неподалеку Герцог-парке, который к тому времени было разрешено частично застраивать. В ноябре 1911 года Катя с малышкой Эрикой и Хедвиг Прингсхайм отправились осматривать участки, а в феврале 1912 во время чаепития на Арчисштрассе «серьезно» обсуждались конкретные планы строительства. И в последующие месяцы двое старших детей довольно часто бегали, в Герцог-парк, который находился в трех минутах ходьбы от Мауэркирхерштрассе, чтобы посмотреть на строительство нового дома. Старший сын уже поселившихся неподалеку Хальгартенов вспоминает, как однажды там неожиданно появилась «кареглазая бойкая девчушка» вместе с мальчуганом, «загорелым блондином, у которого кончик носа, как и у сестры, слегка загибался книзу»; ребята представились новым соседям, в один миг опустошили предложенную им тарелку с печеньем и тут же исчезли; то были предвестники будущего дикого племени, что впоследствии своими затеями держало в напряжении соседей и прохожих.

Двенадцатого мая 1914 года, согласно записи Хедвиг Прингсхайм, mater familias смогла наконец тоже перебраться в новый дом. В пять часов вся семья собралась на перроне вокзала, чтобы встретить мать, «которая, смеясь и плача от счастья, вышла из купе поезда», а потом во время застолья сидела в своем новом доме, словно гостья, «загорелая, как индианка, счастливая, взволнованная и немного растерянная». Это действительно был ее дом, да к тому же оформленный на ее имя.

Правда, ей еще долгое время не удавалось полностью посвятить себя новому жилищу, поскольку, несмотря на новый особняк в городе, на лето они по-прежнему уезжали в Тёльц. Для обоих старших детей, достигших школьного возраста, наняли учителя Буркхардта из деревенской школы, «очень милого молодого человека с мальчишеским лицом и временами слегка срывающимся голосом». Томас Манн по-прежнему работал над романом «Волшебная гора» и в честь дня рождения, 24 июля, прочитал теще и жене «фантастически прекрасную главу» из романа, так что «у нашей милой Кати от удовольствия и слабости почти кружилась голова».

Начало войны, очевидно, застало семью врасплох. Нельзя сказать, чтобы они были столь беззаботны, что не интересовались политикой и думать забыли о надвигавшейся катастрофе, просто они полагали, что до войны дело не дойдет. «Они приблизятся к самому краю, но потом все-таки как-нибудь договорятся», — полагали Манны. Первого августа дети решили показать родителям собственную постановку драмы «Пандора», над которой они долго трудились, но неожиданно все изменилось. «Родители стояли на террасе и складывали пледы, которые приготовили было для послеобеденного отдыха. Отец устремил взгляд на горы, над которыми клубились облака. „Теперь на небе скоро может появиться и кровавый меч“, — сказал отец».

Эта сцена почти одинаково запомнилась всем детям. Но если Эрика, в порыве возвышенных чувств, пишет, что при подобных обстоятельствах любая мысль о мешочничестве просто немыслима, то остальные дети подчеркивают сколь удивительную, столь и непривычную активность матери в те дни: она «звонила фрау Хольцмайер и просила привезти масла и яиц хотя бы на ближайшие дни». Голо Манн даже помнит, как они сами, впятером, отправились на телеге «в деревню», чтобы купить «по меньшей мере, фунтов двадцать муки». О последующих годах сохранилось множество полных восхищения воспоминаний (наряду с ее собственными) о том, как поздним вечером усталая и вконец обессиленная поездками на велосипеде по окрестностям Мюнхена, Катя Манн возвращалась домой, нагруженная огромными хозяйственными сумками, полными снеди.

В те трудные дни, когда речь шла об обеспечении семьи самым необходимым, в хозяйке дома открылись небывалые способности. Дети свидетельствуют о ее величайшей одаренности в умении так ловко обходить все существовавшие ограничения, что когда в конце войны действительно начался настоящий голод и рынок мог предложить лишь «белок, ворон и воробьев», этот тяжелейший период показался им очередным приключением. Мы носили одежду из «дерюги и деревянные башмаки», как все деревенские мальчишки и девчонки, а то и вовсе до самой осени бегали босиком и «за кусок хлеба бились, как чайки».

Естественно, о каком бы то ни было щадящем режиме не могло быть и речи, когда на хозяйке дома лежало огромное, часто доводящее до изнеможения бремя забот. Но казалось, силы ее возрастали по мере увеличения нагрузки. Реже прибегали и к помощи родителей. Можно сказать, Катя Прингсхайм впервые в жизни освободилась от материнской опеки, к тому же Хедвиг Прингсхайм сама была настолько поглощена хлопотами о собственном доме, что волнения и тревоги о семейной жизни дочери отступили на второй план. Мать восхищалась, а порой и поражалась тому, с какой смелостью и целеустремленностью действовала дочь, когда речь шла о добывании провианта или топлива. Однажды, когда запасы того, чем можно обогреться, уже подходили к концу и в некоторых комнатах перестали топить маленькие голландки, Катя Манн отправилась в самое логово поставщика, где больной и неодетый «лежал омерзительный парень»; он попросил ее «присесть на его кровать и немного поболтать с ним». «И она пошла на это!»

«Это происходило во время войны, которая превратила некогда изнеженную женщину в настоящую героиню, — писал Голо Манн, подытоживая прошлое, — она должна была выполнять сразу две непростые задачи: оберегать нервного, без устали работавшего мужа, кормить его, насколько это позволяли обстоятельства, но и не забывать при этом об остальных: четверых детях и трех молоденьких помощницах».

Однако неожиданно второй военный год подверг жесточайшему испытанию выносливость тридцатидвухлетней женщины. Весной и летом 1915 года семью, за исключением отца, словно охватила эпидемия. Первым пострадал Голо, которому «ни с того ни с сего вдруг пришлось разрезать животик как раз накануне его шестого дня рождения; всего в течение нескольких часов обыкновенный аппендицит развился в гнойный, так что потребовалась срочная операция». «Все прошло успешно, — сообщала в Берлин Хедвиг Прингсхайм, — но час, проведенный вместе с Катей перед дверью операционной, стоил нам многих сил. Однако это было не последнее несчастье. В конце мая такая же болезнь поразила Клауса, и началась борьба со смертью за жизнь нашего любимого малыша, восьмилетнего Катиного сына, который всего за несколько часов так осунулся и побледнел, что из необыкновенно прелестного, очаровательного мальчугана превратился в обреченного смертника. Аппендицит, прободение, операция, это был какой-то ужас. Со вчерашнего дня у нас, можно сказать, только появилась надежда на его спасение. Если, конечно, не будет осложнений». И опасения оправдались: возникло осложнение. И снова: «Волнения, страх, надежда и разочарование», а потом вновь надежда и отчаяние. «Чтобы описать все происходящее, надо обладать талантом моего зятя Томми, который, быть может, однажды использует в своей работе этот эпизод».

Положение стало и вовсе безнадежным, когда «неделю спустя после удаления аппендикса у третьего Катиного ребенка, у Эрики, — и псе это на протяжении каких-то двух с половиной месяцев! — воскресным вечером нашему маленькому мученику [Клаусу], который вот уже как полтора месяца, тяжело больной, лежит в хирургической клинике с двумя трубочками и одной временной кишочкой в его милом маленьком животике, предстояла четвертая операция. Эта последняя операция была самая ужасная, потому что представлялась нам бесполезной, и до четверга наш бедный маленький мальчуган лежал в постели без какой-либо надежды на выздоровление, он умирал. А потом — о чудо! — к нему снова вернулась жизнь; выходит, природные ресурсы нерастраченного детского организма неограниченны; вот уже два дня как он пошел на поправку, так что сегодня мы с уверенностью можем сказать: он спасен!» Операцию «бедной девятилетней Эрики» — «тоже ведь не подарок к празднику» — даже не удостоили особого внимания, поскольку «все были поглощены заботами о ее смертельно больном братике». Но «моя бедная изнеженная Катя» — таков вывод Хедвиг Прингсхайм — «совершила нечто сверхчеловеческое, что может сделать только мать: она больше месяца живет исключительно в клинике и все время отлично держится».