Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге. Страница 53

Итог консультаций специалистов, проведенных Гумпертом, очевидно, был однозначным: немедленно определить пациента в одну из клиник, хирурги которой при подтверждении «самого худшего» диагноза могли бы и провести операцию. Если опухоль окажется злокачественной, операция будет единственным спасением. В случае отказа от нее он проживет год, максимум два. Наиболее предпочтительными являлись клиники Нью-Йорка и Чикаго, где практиковали настоящие светила: в Нью-Йорке это Рудольф Ниссен, ученик Зауэрбруха, эмигрировавший из Берлина в Стамбул, затем в Бостон, в настоящее время — профессор медицинского колледжа на Лонг-Айленде. Такого же ранга, но как пульмонолог предпочтительнее, нежели более знаменитый Ниссен, У. Е. Адамс из Чикаго, который в период между 1935 и 1937 годом тоже учился у Зауэрбруха в Шарите [164], специализируясь в области грудной хирургии.

Не исключено, что Гумперт рекомендовал Чикаго скорее из-за Моники, которая жила там и могла навещать отца, не вызывая в нем мнительных подозрений и находясь рядом с матерью в самые тяжелые моменты: то, что Томас Манн ни при каких обстоятельствах не должен знать правды, Кате было ясно с самого первого дня. Она настойчиво и категорично потребовала от всех членов семьи и всего персонала клиники молчания, поскольку ни минуты не сомневалась, что Волшебник тотчас сломается, едва только услышит слово «рак». Никаких намеков в присутствии больного, никаких сообщений для прессы. Миссис Манн опять была, по выражению Агнес Мейер, «the dragon at the gate». Благодаря непреклонной решимости Кати, Томас Манн прожил еще целое десятилетие, значительно превысив отмеренное ему медицинской статистикой время.

Приняв решение, Катя несколько успокоилась. «Быть может, — писала она Клаусу, — я находилась под впечатлением разговора с одним ужасно бессердечным местным специалистом, который, собственно говоря, не оставил мне иного выбора, кроме почти безнадежной операции либо долгого и мучительного угасания, постоянно ухудшающегося самочувствия, и потому послала тебе чересчур отчаянное письмо, поскольку была в полном отчаянии. Но теперь мне кажется, […] что все не так уж и плохо. Во-первых, совсем не обязательно, что причиной такого самочувствия Волшебника непременно должно быть что-то злокачественное, и, во-вторых, — пусть даже это на самом деле так, — если операцию проведет один из ведущих специалистов, да к тому же на ранней стадии болезни, то не все потеряно. Поэтому после долгих и тщательных размышлений мы решили завтра утром выехать в Чикаго».

«Милая Моника» все заранее подготовила, и можно вполне рассчитывать на то, что к Волшебнику отнесутся со всем мыслимым уважением и вниманием. Клаус должен сообщить свои точные координаты, чтобы можно было обо всем его информировать. «Даст Бог, все пройдет хорошо. Волшебник совершенно спокоен, приветлив, терпелив и послушен, что немного беспокоит меня».

Как обычно в час опасности, фрау Томас Манн скрупулезно и обстоятельно продумывала все возможные случайности и крепко держала в своих руках бразды правления. Старшая дочь отступила на второй план: правда, она была по-прежнему незаменимой, но чересчур уж подвластной настроению и склонной к пессимизму. «Дорогой, — писала Эрика брату Клаусу, — даже если мама сочтет, что Волшебник слишком встревожится, увидев нас обоих одновременно, и тебе-де не к чему показываться ему на глаза, было бы хорошо, если бы ты с ней не согласился. Я хочу, чтобы мы поехали вместе, все-таки это как-то скрасит обстановку. But then [165], после того как они примут меня, мне придется уехать, я не могу ждать. Я рассказала все Голо и присоветовала ему тоже приехать. Он ждет звонка от Элизабет, от этого зависит его решение. Боюсь, он чересчур оптимистичен или просто представляется таким».

И опять внимание всего семейства сосредоточилось на пребывавшем в опасности отце. О его тяжелой болезни Катя, сидя в чикагском поезде, написала Альфреду Нойману. Как и в 1935 году, она чувствовала необходимость поведать все другу, который был для нее самой и Волшебника самым верным среди верных друзей. «Он плакал, когда узнал, что я в опасности», — писал Томас Манн после смерти Ноймана. Истинная правда! Да и как, в самом деле, было не расплакаться старому товарищу после Катиного письма: «Милый Альфред, решила черкнуть Вам несколько строк, поскольку знаю, что Вы часто думаете о нас. Томми лежит на вагонной скамье и мирно спит, пока он, слава Богу, чувствует себя хорошо. А вот отъезд дался очень тяжело. Он был бледный, несчастный, когда его на носилках несли к карете „скорой помощи“, на лице — выражение безнадежной покорности, а тут еще рыдающая служанка и поникший пес Нико. Надо было обладать огромной силой воли, чтобы сохранить хладнокровие. Но в поезде ему сразу стало гораздо лучше. Поначалу он даже сердился, что у нас не очень „большое купе“, и это была вполне здравая реакция. Потом мы расположились в нем по-домашнему, в общем, уже много недель не было такого хорошего дня, как вчерашний».

Итак, выбран Чикаго, клиника Биллинга, а не Нью-Йорк. Правильное ли было принято решение? Доктор Клопшток буквально в последнюю минуту предостерег от опасности попасть в руки «довольно-таки посредственного доктора» Адамса. Еще была возможность отказаться и потерять лишний день. Подробное письмо об этом было отправлено Элизабет.

Катя все-таки твердо придерживалась принятого ранее решения — и не ошиблась. Доктор Адамс оказался блестящим хирургом, операция прошла без осложнений; к тому же в госпитале можно было разговаривать по-немецки. Терапевт доктор Блох был родом из Нюрнберга и жил ранее в том же доме, что и Ида Херц. В отделении интенсивной терапии царила атмосфера глубокого почитания Томаса Манна, и это очень отвлекло пациента от его мыслей, так что он продолжал по-прежнему пребывать в неведении об опасности, в которой до сих пор находился. Все говорит против того, будто он знал истинную правду, но сумел побороть себя. Он никогда не написал бы свою жизнеутверждающую «Историю создания „Доктора Фаустуса“», знай он поставленный ему диагноз: «hilusnahes — плоскоклеточный рак». Непоколебимая убежденность в том, что исключительно «работа над книгой» причина его болезни, позволила ему, после преодоления кризиса, с новыми силами приняться за работу.

«General condition of the patient absolutely unaware of seriousness of his illness very good» [166], — как свидетельствует Катина телеграмма. Ее запрет действовал и после удавшейся операции. Волшебник возвратился домой. Диван манил к себе, чтобы продолжить наброски следующих глав; глядя в окно, Томас Манн наслаждался игрой света и красок в лимонных деревьях: «В саду, как в раю», — и, вопреки настоятельному предостережению доктора Розенталя, упорно продолжал курить: «Всего несколько сигарет за день».

Катя, решительная противница курения, не стала настаивать. За то время, пока он по-прежнему сосредоточенно трудился в своем рабочем кабинете, она успевала, как всегда, переделать «а lot of futile little duties» [167]. (Слово «futile» является ключевым в ее корреспонденции.) Этой «greatest man’s great women» [168] опять грозила опасность забыть о себе и своих душевных склонностях в массе разнообразных требований, предъявляемых ей жизнью. Поэтому она бывала рада каждому приезду внуков и, несмотря на все хлопоты, очень огорчалась, когда они уезжали. «Внуки […] уехали […]. Не отрицаю, мне, конечно, тяжеловато, но каким же счастьем они одаривают тебя». А в остальном «голова забита» всякими проблемами: болезнью Волшебника! заботами о шурине! По мнению матери, средний сын предъявляет слишком высокие требования к своей жене. И, наконец, не прекращающаяся любовная связь между Эрикой и Бруно Вальтером. «Да, масса забот».