Тень мальчика - Вальгрен Карл-Йоганн. Страница 58

Вылезла из машины и побежала. Тень бежала впереди. Указывает дорогу, подумала Эва. Она думала только о Лизе. Все, дала она себе слово, пора становиться настоящей матерью, примером для дочки, не давать волю деструктивным порывам, клянусь, клянусь… лишь бы с ней ничего не случилось.

Она выбежала на огибающую дом тропинку и снизила скорость. Показалось, что уловила движение – кто-то свернул за угол. Она осторожно двинулась следом, опять подумала о Лизе и затосковала так, что на глазах выступили слезы.

Еще метров сто, и она оказалась на скалистом холме с задней стороны дома.

Никакого движения. Заросший бурьяном сад и постройки отсюда видны лучше, как на архитектурном макете. Окна закрыты листами жести и заколочены досками. Не дом, а крепость.

Где-то есть замаскированный вход, но она его не обнаружила. Сандра Дальстрём могла бы указать ей дорогу, но она опоздала на несколько секунд.

Справа от дома – полуразвалившийся сарай, слева – гараж без ворот, заваленный строительным мусором.

Одичавшая яблоня, газон, превратившийся со временем в дикую лужайку, на которой ярко цвели маки.

Она, приседая, спустилась со скалы к торцу гаража и прислушалась. Ни звука. Трава на заросшей тропинке примята там, где только что прошла Сандра Дальстрём, но тропинка упирается в гравийную дорожку, окружающую дом, а на гравии следы не видны.

Лиза с ней одна. Где-то там, в этом доме. Она же сказала по телефону: один человек остался, двое куда-то подевались. Звукоизоляции в комнате, где ее держат, очевидно, нет. Иначе она бы не слышала взрывы.

Но где же этот тайный вход?

Время шло. По-прежнему она не могла думать логически, ее вел материнский инстинкт. Она должна немедленно найти Лизу. Но, может, лучше вернуться к машине и подождать Йорму? Или другой вариант: дождаться Сандру Дальстрём и заставить ее показать дорогу? Чистое безумие – попытаться использовать эффект неожиданности, сил у нее, может быть, и хватит… а если Лиза с ней? Тогда ничего гарантировать нельзя.

Она попятилась к гаражу, споткнулась о сломанную дождевую бочку и упала.

Слева от нее рос куст шиповника. И она никогда, если бы не упала, не заметила: колодец. Сверху не видно. Куст шиповника скрывал колодец, а из колодца торчала лестница.

Колючки…

Она встала, отвела ветки шиповника и начала спускаться. Шарфик зацепился за куст, но возвращаться Эва не стала.

Воды в колодце не было. Она спустилась на дно. В сторону дома вел узкий ход. Через десять шагов туннель резко повернул налево, и она увидела свет – где-то в конце.

Приоткрытая дверь. Она осторожно толкнула ее. В потолке горели лампы дневного света. Какая-то лаборатория. Юлин, решила она, осматриваясь. Никаких сомнений – именно здесь он ставил свои эксперименты с психотропными препаратами. Центрифуги на длинном оцинкованном прилавке, тут же автоматическая аналитическая лаборатория с кляссерами для пробирок. «Лабсистемс», прочитала она название. На полках – пробирки, химическая посуда, коробочки с реактивами. Одноразовые шприцы в прозрачных пластиковых упаковках лежали в отдельном шкафу.

Эва открыла следующую дверь и оказалась в маленькой спальне. Незастеленная постель у стены, в противоположном конце – открытый платяной шкаф. На полках лежат сложенные джинсы и футболки, а на вешалке – одинокий костюм. На раскладном столе миска, нож, вилка. На свернутом в рулон покрывале – кожаный жгут и инсулиновый шприц.

Юнас Окессон. Значит, вот где он жил. И убил его Юлин, ввел смертельную дозу героина. Понял, что Катц напал на его след.

И Клингберг здесь жил после своего так называемого исчезновения. Костюм на вешалке – явно его.

Она насторожилась – что-то послышалось. Какой-то звук, непонятно откуда. Комнат здесь много. Плач. Тихий детский плач.

Лиза. Слава богу, жива.

Эва открыла раздвижную дверь и очутилась в коридоре, ведущем к лестнице. Там, наверху, виден дневной свет. Она решительно двинулась к лестнице и вдруг поняла, что совершенно беззащитна. У нее ничего нет, чем бы она могла защититься в случае внезапного нападения.

Краем глаза она увидела какое-то движение, повернулась и инстинктивно зажмурилась, ослепленная электрической дугой. Все тело пронзила острая боль, мышцы словно отделились от скелета. Сандра Дальстрём стояла перед ней с электрошоковым пистолетом в руке. Еще один выстрел, и мир вокруг Эвы стал черным.

Катц проснулся и никак не мог определить, сколько времени. Скорее всего, раннее утро. Сквозь закрытые ставни просачивался серый, еще не набравший силу рассвет.

Вой ветра, напоминающий непрерывный скрип ржавых петель. На крыше со звонким потрескиванием шевелится черепица. Из-за окна уже несколько раз доносились глухие шелестящие удары падающих деревьев. У стола сидел Клингберг и смотрел на него, спокойно и даже скучающе.

– Тропический ураган, – сказал он. – Девять-десять по шкале Бофорта. Вот такой вой – это он прибавляет в силе. Скоро ничего не услышишь, кроме сплошного рева.

Катцу показалось, что Клингберг выше ростом, чем был тогда. А может, просто похудел. Очень похож на портрет своего деда там, на первом этаже. Волосы каштановые, без намека на седину. Ничего не выражающие глаза. Брюки цвета хаки, тонкий льняной пиджак и светлая сорочка.

– Густав когда-то мне рассказывал историю… Про врача. К нему обратился местный житель, хотел избавиться от черной кожи. Беда в том, что он никак не мог выбрать цвет. Так и перебирал – moreno, темный, canelo, цвета корицы, blanco-oscuro, темно-белый, так они это называют, или пшеничный, trigueño. Но все это варианты и, если можно так сказать, эвфемизмы черной кожи. Не помню, чем кончилась эта история, но прекрасно понимаю мораль. Африканское наследство – это проклятие.

Джоель обнаружил пятно на брюках и аккуратно потер его ногтем большого пальца.

– Ты же сам видел ночью церемонию, – сказал он. – В лесу… ты же в лес пошел после кладбища, правда? Отчаявшиеся люди… ищут утешения в единственном, что у них осталось: в религии. Моя бабка тоже этим увлекалась. Мари Бенуа. Она была жрецом в перестиле, это своего рода церковь вуду по ту сторону границы. У них вся семья занималась черной магией… Можешь называть это суевериями.

На столе рядом с ним лежали шерстяной паке́, бумажник Катца и спутниковый телефон, который Катц надежно, как ему казалось, спрятал под капотом.

– Я прихватил с собой кое-какие вещицы, – сказал Клингберг, перехватив его взгляд. – Тебе они не понадобятся. Ты не вернешься.

– Что с девочкой? Ты должен был ее отпустить.

Клингберг не ответил. Встал, подошел к окну и открыл ставни. Пальмы гнулись под ветром. Откуда-то слышался странный звук – Катц никогда раньше не слышал ничего подобного. Что-то вроде нарастающего в силе львиного рычания.

– Думаю, именно здесь он рассказывал мне все эти истории… Для Густава это был рай на земле. Классическая бэти, тростниковая деревня, самая первая из его плантаций и единственная, которую он сохранил до самой смерти. В период процветания, в конце сороковых, здесь работали двести гаитянцев. В этом же доме Густав устраивал приемы. Приглашал, к примеру, Рамфиса Трухильо с его приближенными, Порфирио Рубироса. Слышал про таких? Рамфис принадлежал к международному джетсету, плейбой и бабник. Густав заказывал проституток… их привозили на мулах из Порт-о-Пренса. Богатые белые устраивали оргии у бассейна. Проститутки получали гонорар едой – столько, сколько могли унести… Черные были вроде скотов, с ними можно было делать все что хочешь. Это, кстати, касается и Мари Бенуа… и впоследствии Кристофера.

Из кармана пиджака торчала рукоятка револьвера. Клингберг увидел, что Катц это заметил, и поощрительно кивнул.

– Как только мы сюда приезжали, дед прямо растекался от ностальгии. Как-то раз… мне было тогда двенадцать, если не ошибаюсь… как-то раз он натравил собак на одного из служащих. В то лето, когда мать с отцом умерли. Мы были здесь вдвоем, я и Густав. Гаитянский десятник украл из кассы деньги. Густав посчитал, что я тоже должен на это посмотреть… в воспитательных, так сказать, целях. Собаки растерзали ему шею… кровавое ожерелье. Никогда этого не забуду.