Мексиканский для начинающих - Дорофеев Александр. Страница 32

А лучше сказать, они были милые и доступные, эти ангорские козочки, курчавые, как негритянки-альбиноски, сошедшие на берег, подобно красоткам кабаре.

Однако больше удивил козел. Взгляд рассеян в небеса, и в голубых глазах – величавая подневольность. Точь-в-точь, помнится, как у сеньоры Джеки Кеннеди, посетившей наш остров годом раньше. Страннее прочего, что посреди лба торчал всего один, цвета маренго, витой, как сверло, рог.

Конечно, такой козел не мог быть безымянным, и дон Гало сразу окрестил его Марсело Перес – в честь прадедушки, убитого индейцами. И я отказываюсь усмотреть в этом дурной тон, поскольку именно от этого козла зависело теперь благосостояние ранчо, именно ему выпадало проторить дорогу к счастью.

Дон Гало, выселив последнюю пару броненосцев, разместил коз в заброшенном публичном доме.

И тут сюжет начинает заметно ветвиться, но мы, пожав дону Хулио очередную руку, пойдем прямо по стволу.

Каждое утро на восходе козел Марсело выводил козочек в сельву пастись и пригонял домой точно на закате. В этом отношении к нему не было претензий, так мне кажется. Но миновали полгода, и близился уже ноябрьский день Независимости, который дон Гало рассчитывал встретить с приплодом, а козы ходили пустые, как кошельки. Другой бы занервничал, корил козла или сразу запросил у фермы нового, но дон Гало, прекрасный человек, повторюсь, из лучших, доверял Марсело Пересу, как близкому родственнику.

«Знаю, брат, – говорил он, – не все так просто в половых делах, как кажется многим. Вот хотя бы у нас с Асусеной…»

О, донья Асусена! Кто не помнит то время, когда она впервые появилась на нашем острове Чаак – тогда еще сеньорита. Игрива и грациозна, как козочка. Ее так и прозвали – Чива. О, донья Чива! Когда ты проходила по улицам, даже малые дети, забывшись, заглядевшись, какали прямо на мостовую, если не было штанов!

Одна из первых красавиц Мадрида! Тореро бросали в ее ложу цветы, шляпы и бычьи уши, из которых впоследствии, во время осады Барселоны, пришлось сварить бульон. Гарсиа Лорка посвящал стихи, а каудильо Франко Баамонде подарил хороший немецкий танк. Но Асусена всем предпочла раненого дона Гало и, продав танк вождям республиканцев, приехала за ним на остров.

О, донья! Она, конечно, не знала, насколько тяжко ранен дон Гало, и думать не могла, что лучшие ее годы пройдут на ранчо в третьем мире, где, увы, невольно мыслят загогулиной. За последние пятьдесят лет она очень сдала и напоминала теперь разбитую штормом барку, которая, однако, хранила прелесть отдельных изгибов и линий. Немного внимания, участия, и она бы еще подняла паруса. Примерно так поют наши марьячис о девушке, приехавшей когда-то из Мадрида. Кто сложил эту песню, не знаю, не могу сказать. Возможно, Гарсиа Лорка, предвидя, – он умел…

Но кто бы мог подумать, что однорогий козел Марсело Перес с первых дней на ранчо, пренебрегая козами, начнет ухаживать за доньей Асусеной. Причем без всяких деревенских замашек. Галантно, как кабальеро. Он приносил из сельвы нанизанные на рог фрукты или, выдворив коз на пастбище, появлялся тут же с белой розой в зубах и преклонял колена. А когда заглядывал в глаза, к чему стремился постоянно, сердце доньи Асусены обмирало от изысканных речей, трогательных и любезных. Нашептывая без слов, Марсело возвращал ее к жизни. Так ныряльщик, отыскав жемчужину в обесцвеченных глубинах, поднимается с нею на поверхность, где все увидят и оценят перламутровый, закрытый в себе, блеск.

Донья Асусена не слышала ничего подобного – ни от Гарсии Лорки, ни тем более от каудильо Франко и дона Гало. Часто после обеда, сидя в большом плетеном кресле под золотой папайей, они читали вместе «Овечий источник» Де Веги. А потом разучивали движения хабанеры. Лучше сказать, донья Асусена день ото дня хорошела и расцветала, подобно кактусу, который давно и сам уж примирился с унылым своим постоянством, и вдруг, внезапно, отворились зеленые глухие ставни, и выглянуло нежное, как лепестки, лицо. Ну что-то в этом роде нашептывал козел Марсело, так я сейчас думаю.

Хотя смешно и недостойно звать его козлом. Еще в Испании донья Асусена слыхала об этих мягкосердечных, доверчивых и робких в любви созданиях, спутниках прекрасных дам, которые встречаются в образе коня, быка или козла. Их привозили в основном с востока. «В конце-то концов, являются несчастным ангелы любви и успокоения! А мне послали в помощь Единорога», – так размышляла донья Асусена.

– Довольно трезво! Не правда ли, дон Хулио? Жму вашу двухсотграммовую руку, что придает мне сил закончить.

И вот донья Асусена брала Марсело в город за покупками вместо служанки. И все, конечно, глядели, как игрива и грациозна донья Чива, наша козочка, и думали о юности и детстве, и обновлялся мир, и сердца бились особенно мягко, обволоченные туманом воспоминаний, эдак вспять бились, так мне сейчас кажется.

Впрочем, один из тех, что прежде какали на мостовую, начальник нашей полиции сеньор Трухильо Сетина, теперь сдержался. Его, лучше сказать, отвлек козел.

Дело было под Рождество, и донья Асусена уже купила саженцы небесной араукарии, еловые веночки с плетеными и бронзовыми колокольчиками, с ангелами, увитыми красными лентами, плюшевыми ягодами, цветами дивная ночь – «ночебуэна», и все это, свисая гроздьями с рога Марсело, делало его особенно хвойным и домашним, ветвистым и родственным, рождественским, скажем, кустом – без намека на скотское происхождение. Вот что ранило начальника нашей полиции. «Буэнас ночес, сеньора! – поклонился он. – Доброй ночи!» И подумал горько: «Почему я не козел?»

Это был трудный вопрос. Многие бы из наших как раз присягнули, что козел.

Сеньор Трухильо Сетина не был хорош собой. Как говорят на острове Чаак, его лицо – его же кара, лучшая защита от бандитов. Тут сложно разобраться, поскольку «кара» и означает по-нашему лицо, «карита» – личико. Известно, Господь предостерегал – «не судите сыновей человеческих по лицам». Все наши следуют этой заповеди. Но бывает, теряешься – человеческий ли это сын? И напротив, очевидно, что не лицо у него, а просто харя или морда, по которой, конечно, можно о многом судить, без присяжных. И чем больше лет к ней прилипло, тем более откровенно-каторжная, хоть на свободе и при постах.

У сеньора Трухильо именно-таки была харя, ежедневно озаряемая ясными карибскими восходами и закатами. Большую часть времени, точно могу сказать, – харя. И все же изредка проглядывало то, что собственно Господь назвал лицом, – не слишком пригожее, но проницательное. Помнится, когда наш остров захватили баски, сеньор Трухильо не ушел в сельву к партизанам, как большинство наших, а остался разведчиком среди неприятеля. У него был острый, как клюв колибри, глаз.

И вот ему сразу не понравился Марсело, по совокупности статей, так я сейчас думаю. Рядом с ним наш начальник полиции выглядел совсем убого, как денщик-наушник с ночным горшком в руках у полога императорского шатра. «Муй дебиль и дегенерадо, – сказал тогда сеньор Трухильо. – То есть – очень слабый выродок! А что такое у него на лбу, сеньора? Муй каброн!» Это было тяжелейшее оскорбление. Каброн, помимо просто козла, подразумевает сволочь, подонка, сутенера и содержателя публичного дома.

«Забейте, забейте, заколите его к праздникам, сеньора! – пылко, будто объясняясь в любви, восклицал Трухильо Сетина, и, не слишком таясь, как в детстве, когда обкакивал мостовую, пнул Марсело под зад, отчего поплыл над островом печально-ангельский перезвон, и покатился прочь рождественский веночек. – Ответьте, сеньора, зачем он вам, второй бесплодный ухажер?» – И начальник полиции нацелился острым длинным клювом в лицо доньи Асусены.

– Нет-нет, без дона Хулио не обойтись, – прервался дон Томас. – Еще одно рукопожатие!

О да, бедная донья Асусена! Она поникла, онемела, бледнея и краснея, как на придирчивом допросе. Рассеянно подобрала венок и, жалко улыбнувшись, протянула сеньору Трухильо. Затем, не глядя на Марсело, села в свой кабриолет и покатила к ранчо.