Мексиканский для начинающих - Дорофеев Александр. Страница 56

А сколько видов и подвидов, классов и подклассов, сколько форм и подформков! К примеру, как множественен пернатый бог Кецалькоатль – его можно надеть на палец, прицепить к уху, обмотать вокруг шеи, повесить на грудь, заколоть в прическу и, наконец, попросту опуститься задом в его серебряные объятья.

В центральной лавке Шурочка раскопала серебряные уши богини плодородия Икс-Чель. Это была точная копия золотого подлинника, сгинувшего в песках времени вместе с бесценным изумрудом Глаз Моктесумы.

– Тебе бы такие, Васенька, – вздохнула она. – Большие. Изящные. Хочется ухватиться обеими руками, как за спасательный круг. Знаешь, мне будет спокойно рядом с подобными. Пако примет их за образец.

Васька промолчал, считая затею с ушами дурацким капризом.

– Вижу – не согласен. Думаешь, это моя придурь, – погрустнела Шурочка. – А ведь уши для любви… – Она замялась, не находя слова.

– Что птица для компота! – хмыкнул Васька.

– Напрасно смеешься! Я хотела сказать, если уж прямо, что уши – важнейший любовный орган.

– Вот-те на! – оторопел Васька. – Рот. Язык. Нос – на худой случай! Можно понять. Но каким боком уши? Или это метафора, или, прости, ты извращенка.

– Не говори глупости! – махнула она рукой. – Просто сделай подарок к свадьбе – красивые плодородные уши! Разве это много, Васенька?

Нет, просьба не была чрезмерной. Странная, но скромная. Могла бы затребовать более серьезных хирургических вмешательств. Если разобраться, зашивка выпивки и укрупнение ушей – сущие пустяки.

Свадебные дары бывают круче – шубы, алмазы, мерседесы… И все же несомненно червь точил. Операция есть операция! На чужбине, под общим наркозом – хрен знает! Помирают и от прыща, и от щекотки. До слез обидно разминуться с наследством!

«Кажется, какой-то маркиз подарил своей маркизетке цирк-шапито на свадьбу, – припомнил Васька. – Не отделаюсь ли Малым?»

Серебряный Феникс

Остановились в отеле под названием «Серебряный Феникс». Старая асьенда, времен активного сребродобывания утопала в гортензиях, бугамбилиях, инжирных и персиковых деревьях, в каких-то гигантских акациях, усеянных коричневыми лошадиными стручками. Флора бурлила, свидетельствуя, что серебряная почва плодородна.

К своим номерам, ведомые Пако, добирались долго. По сводчатым галереям, в арочные проемы которых свисали тяжелые ветви манго, по винтовым лестницам, выползавшим вдруг на обширные террасы, парящие над обрывами в прозрачном горном небе, по гулким туннелям, приводившим то в ажурные смотровые башенки, то в прохладные подземелья с каменными лавками по стенам, мимо фонтана, где журчала вода, перетекая из кувшина в рот ангела, мимо деревянных резных ворот и серебряного креста, увенчанного живым толстым голубем, вдоль ряда коринфских колонн, меж которых высажены розовые кусты, по бесконечным коридорам – иные обрывались тупиками, другие, сужаясь, упирались в маленькие, до пояса, дверцы с коваными замками и петлями. Открывались внутренние дворики, обожженная часовня, увитая белыми цветами, просторные пустые залы и тесные комнаты, заставленные плетеными креслами и буфетами с посудой.

Это был не дом, не замок, не крепость, не дворец. Асьенда напоминала горный город, уменьшенный Таско, и часовня святой Приски, как опаленный пламенем ствол, удерживала и собирала архитектурный хаос.

– Знаю асьенду, как свои двадцать пять, – сказал Пако. – Когда-то служил здесь горничным. Ее построил дон Хосе де ла Борда. Таинственный был человек! И судьба его – загадка. В начале восемнадцатого столетия появился в Таско и быстро прибрал к рукам серебряные рудники.

– То есть, в каком смысле? – не понял Васька. – Скупил?

Пако задумчиво покачал головой.

– В ту пору дон Борда был гол, как сокол. Предполагают, что он обладал неимоверным даром внушения. Так или иначе – сказочно разбогател! Во всем Новом Свете никто бы не сравнился с доном Борда.

«Должно, Алексей Степаныч может, – подумал Васька, – и в старом-то свете, говорят, чудно жил, а уж в ново-ширменном…»

– Дон Борда не раз прогорал дотла, – продолжил Пако. – Но регулярно восставал из пепла. Его прозвали – Серебряный Феникс.

Васька не очень понимал образ множественных погораний и возрождений. Однажды получилось – прекрасно! Но разве опыт не учит? На кой черт до бесконечности бросаться в костер? Это похлеще мазохизма скалолазания! Хотя, вероятно, есть своя прелесть, когда на все сто уверен, что возродишься. Совершенствуйся во веки веков – аминь! А без гарантий лучше тихо доживать отмеренное, избегая огненных трюков.

Они вышли на квадратную площадку, ровно засыпанную желтым песком.

– Здесь занимался гимнастикой единственный и возлюбленный сын дона Борда, – сказал Пако. – Его звали Мануэль. Он был кротким юношей, но с характером. Кто-то вбил ему в голову, что отцовские рудники – дело нечистое, от дьявола. И Мануэль, представьте, покинул родной кров, посвятив себя церковным песнопениям. Дон Борда урезонивал – писал письма, приходил с долгими уговорами. Напрасно. Тогда, разгневанный, он жестоко высек сына, сжег хижину и голого оставил на дороге. В тот день Мануэль проклял отца! Дон Борда, опомнившись, молил о прощении и заложил храм в честь святой Приски. Незлобивый Мануэль простил отца. Но проклятие снять не умел. На открытии храма он пел последний раз в жизни. Поскользнувшись, упал с хоров и убился о тяжелый серебряный подсвечник.

– Просто теленовелла! – воскликнула Шурочка.

– Жизнь, – сказал Пако. – И она стала невыносимой для дона Борда. Разведя костер самосожжения во дворике у стен часовни, Серебряный Феникс сгорел, и пепел его развеялся по окрестным предгорьям.

Шурочка содрогнулась:

– Чудовищно! Но поэтично!

– И в наши дни блуждает по асьенде его неутешный призрак, – завершил повествование Пако.

– Спасибо! – поаплодировала Шурочка. – Красивая сентиментальная история. Только призрак из другой оперы!

– Опера та же, сцена другая, – мрачно сказал Пако. – Сам видел. Среднего роста в стоптанных ботфортах.

– Будет тебе! Вампиры, призраки, инопланетяне – аж тошно! Не то чтобы я в них не верила, но утомляют, как романы о сталеварах – избито, заезжено. Концовка, словом, дрянь! – авторитетно сказала Шурочка.

Пако промолчал. Васька присвистнул. И они разошлись по номерам.

Тришка бородатый

Окно выходило на балкон, который висел высоко над городом. Было видно решительно все – каждую улицу, каждый переулок и подворотню. Такой ясности глаза Васька сроду не ощущал. Он без усилий мог разглядеть котов в глубине чердачных окон, птичек в кронах самых удаленных деревьев, цены на ярлычках, привязанных к серебряному товару. Васька хотел начертить подробный план со всеми мелочами, но заленился, представив огромность работы. Лег на кровать с изголовьем в виде серебряного Феникса, повернулся на бок и уже прикрывал глаза, как что-то мелькнуло краем. Осмотрелся – серебряная тумбочка, серебряный ночник, серебряная люстра, зеркало в серебряном окладе и – опять порхнула – легкая тень. Лик нежный, как серебряное утро; локоны, подобные в ночь лунную ручью на перекатах; черненого сребра страдающие очи.

«Приска!»

Васька сидел на кровати, и ясность уходила из глаз и головы. Что это? Кто она такая святая Приска? Мелькнула и растаяла. Зачем?

Он был в смятении. И взор нежданно замутнили слезы. И робкие предчувствия, и предощущения, и предвоспоминания неведомо чего, и бред любви, и бред раскаяния, и радость на полянке…

Как пустое ведро, обрушился он в колодец и выбирался медленно, со скрипом ворота и звяканьем цепи. Вроде, наполнился – тяжестью и легкостью едино. И боялся расплескать, но и не знал, как уберечь.

Был бы дух Илий, все пошло бы иначе. А так – ведро оказалось дырявым! Васька догадался, что наполненность полегоньку, а дальше больше – вытекает.

– Приска, присказка, прискакала, – довольно глупо талдычил он, соображая, впрочем, что уже и распадается, как давно проржавевшее ведро. – Приска, присказка, прискакала!