А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич. Страница 32

– Он маляр, – угрожающе произносит старший. – Дома людям красит, в отличие от таких, как…

– … как я, – ласково заканчиваю фразу, начиная вводить дицинон. – Представь, на секунду, братец, такую вот картину – вызываю я тебя, со всеми твоими малярными причиндалами, к себе домой, куда-нибудь в село Сосновку, часа в три ночи, примерно в такую же погоду, для того, чтобы ты мне потолок на кухне побелил. Бесплатно, разумеется. А пока ты, преодолевая зевоту, будешь корячиться с моим потолком, я тебя буду развлекать разговорами, какие твари работают в вашей организации, с тем подтекстом, что ты являешься такой же тварью. Ты как на это отреагируешь?

Стул папаши с грохотом отлетает назад.

– Слышишь, ты, чмошник!

– Зацепило, правда?

– Вы врач? – зло спрашивает старший Офелию.

– Врач, – не спорит та. Она просто на удивление спокойна.

– Тогда объясните своему подчиненному, чтобы варежку захлопывал, когда домой к людям приходит!

– А вы перестаньте его оскорблять, – ровно отвечает Михайловна, не переставая сдавливать резиновые бока мешка Амбу. – И меня с ним – тоже. Мы к вам в гости не напрашивались, сами нас вызвали. А теперь сидите и издеваетесь над нами, зная, что мы вам ответить не можем. Может, вы так со всеми своими гостями разговариваете, но, все же, надо иметь чувство меры. В моем присутствии уже прозвучало три оскорбительных слова в адрес моего фельдшера. «Пацан», «щенок» и «чмошник», если ничего не путаю. Вы, как мужчина, смогли бы стерпеть такие оскорбления в лицо, брошенные просто так, человеком, который вас впервые видит и даже не знает? В благодарность за то, что вы сейчас сидите и оказываете помощь его матери?

Молчание. И правда, соглашаться нами дядьке жутко не хочется, а возразить нечего. Я, если бы руки не были заняты, расцеловал бы Офелию за эту короткую речь.

Закончив с инъекциями, начинаем заниматься инфузионной терапией. Я обматываю бинтом стеклянный флакон физраствора, верчу головой в поисках вешалки – после чего решительно снимаю с гвоздя украшенный усами и обсиженный мухами портрет какого-то древнего горца в папахе, и вешаю флакон туда. Натрия хлорид, обогащенный ноотропилом, весело заструился по пластиковому шлангу, насыщая бегущую в вене кровь.

На мои действия оба сочувствующих реагируют только невнятным бурчанием. Понятное дело, я своим действом оскорбил память предка…

– Больная нуждается в госпитализации, – говорит Офелия.

– Сейчас?

– Чем скорее, тем лучше.

– Ищите плотное одеяло, – добавляю я. – Которое сможет ее выдержать, когда понесем наверх.

– А у вас что, носилок нет? – подозрительно сощуривается старший.

– Есть. Я хотел бы посмотреть, как вы с ними здесь и на лестнице развернетесь, да времени на это нет.

Эту переноску больной я буду, наверное, вспоминать всю оставшуюся жизнь. Бабушка не отличалась массивностью, но, все же, была тяжелее терапевтической укладки. Я взялся за края одеяла в ногах, скрутив их в узлы, родственники схватились с противоположной стороны. Офелия шла рядом, держа флакон с физраствором. Хвала небесам, хоть дыхание у старушки слегка выровнялось, хотя в нем еще проскакивали зловещие паузы.

Кряхтя, мы вынесли женщину во двор дома. Дыхание мерзло на лету, вылетая густым паром изо рта. Небо над головой посветлело, хоть это хорошо, что можно обойтись без фонарика.

– Ррррррр! – поприветствовала наш уход овчарка.

– Ч-черт!

– РррррРРР-ВАФ!

Я шарахнулся от лязгнувших рядом челюстей, одновременно пиная псину в бок. Не попал, но пес отпрыгнул в сторону, злобно щеря клыки.

– Уберите вашу шавку! – орет Офелия.

– Каро, назад!

Какое там – Каро, прижав уши, снова кинулся в атаку, на этот раз цепко ухватил край врачебного халата.

– Пошел вон, тварь!

«Тварь», шарахнувшись от взмаха ноги, с треском отрывает лоскут материи и утраивает расстояние между нами.

Я тяжело дышу, удерживая в дрожащих руках выскальзывающее одеяло. И стараюсь преодолеть жутчайшее желание бросить его к чертовой матери, схватить эту псину за загривок и перерезать ей глотку. А потом то же самое проделать с ее хозяевами. Потому как оба смотрят на дыру в халате Офелии с почти не скрываемой насмешкой. Будет что рассказать родным и близким сегодня…

– Трудно было собаку привязать? – вибрирующим от ярости голосом спрашивает Михайловна. – Трудно… вашу мать?

– Мать здесь не при чем, – спокойно отвечает старший. – Вы ему не нравитесь.

– А я не червонец, чтобы всем нравиться! Мне какое дело до того, нравлюсь я или нет вашей шавке?!

– Я очень извиняюсь, – говорит отец тоном, в котором явно слышится «А не пошли бы вы в задницу?».

Офелия с ненавистью сплевывает в сторону припавшей к земле собаки, так и не выпустившей из пасти кусок ткани.

– Понесли.

Ступеньки ворочаются под ногами, норовя выскользнуть из-под подошв. В такую гору тяжело затащить даже мешок с картошкой – а тащим мы далеко не мешок. Эту ношу надо нести бережно, избегая толчков и рывков, сильно не раскачивать и не опускать. Может, молодые белозубые шварценеггеры из сериалов про американскую службу спасения и способны на это, после тяжелого дня и практически бессонной ночи, но я к ним не отношусь. И Михайловна – тоже. Каждый шаг наверх отдается острой болью в мышцах спины и рук, одеяло норовит выскользнуть и натирает скрученным узлом кожу на ладонях. Несмотря на утреннюю холодину, по лбу и вискам сбегают ручейки пота.

Когда мы выволокли больную на дорогу, то дышали немногим лучше ее. Боль в позвоночнике, неловко изогнутом весь этот подъем, грызла меня стальными зубами. Машина уже ждала нас, а обиженный Гена возился с носилками. Вложив в это остаток сил, поднимаем больную повыше и кладем на простыню. Водитель, поднатужившись, закатывает носилки на лафет в машине и громко хлопает дверями. Я со стоном распрямляюсь.

– Кто поедет с нами?

Оба родственника синхронно переглядываются и вонзают в меня такие взгляды, словно я сказал что-то неприличное.

– Мы вам что, необходимы?

– Вы мне сто лет не нужны. А вот ей… Она ведь ваша мать, я не ошибаюсь?

Поворачиваюсь и лезу в машину. Понятное дело, неохота ребятам тащиться в такую рань в больницу и там убивать лучшую часть дня. Но и отказаться ехать – это все одно, что расписаться под своим безразличием к судьбе больной. В принципе, ситуация мне стала ясна еще в самом начале нашего знакомства. Увы, она скорее рутинна, нежели из ряда вон выходящая. Старая женщина, хронически больная, требующая за собой длительного и тяжелого ухода. Рискну предположить, что данный инсульт – не первый в ее несчастной жизни. А после данного родные, вероятно, понадеялись, что больная умрет сразу, избавив себя и их от мучений. Не умерла. Выждав время, сын все-таки решил вызвать бригаду, дабы не загреметь в ИВС за намеренное оставление человека в беспомощном и угрожающем жизни состоянии. И теперь, стараясь заранее соорудить себе алиби, выпендривается перед нами, неумело изображая убитого горем сына. Подобные сцены и Михайловна, и я, видели не один десяток раз, поэтому мы молча ждем в машине, пока отец с сыном договорятся.

Какие вы, все-таки, отвратительные существа, люди… Иногда, вот так вот, затягивая жгут на плюющейся кровью руке с порезанными венами какого-нибудь пьяного или обдолбленного урода, решившего покончить с собой, не найдя средств на очередную дозу, думаешь порой: «А стоит ли?». Действительно, стоит ли спасать того, кто, выздоровев, вполне сможет прирезать одним темным вечером твоего же ребенка, возвращающегося домой со школы, ради того, чтобы вытащить мелочь из его карманов? Не нам судить об этом, увы, человеческая жизнь, даже самая паршивая из всех, все равно в глазах социума являет собой высшую ценность. Хотя тот же социум еще вчера радостно плевал вслед носителю этой жизни.

Машина трогается с места. Я машинально хватаю больную за руку, чтобы она не улетела в проем. Ее сын ехать не пожелал, отправил внука, и он, угрюмо хмурясь, смотрит в окно на посветлевшее над горами небо.