Братья - Градинаров Юрий Иванович. Страница 32

– У нас в Дудинском те же заботы. Только поболе. И зимой и летом. Товар закупить, загрузить на пароход или на баржу. Оплатить. Разгрузить. По лабазам растолкать. Учет навести. Не успеешь глазом моргнуть, уже в тундру обозы отправлять. А дрова, а рыбалка, а охота… И так круглый год. А скука? Она приходит и уходит. Я это пережил. Первые пять годков тяжело, потом привыкаешь. Детей через пару лет отправьте в Туруханск, к родне. Пусть в школу ходят. Послужи здесь, Илья Андреевич, еще несколько годков, а там переведут южнее, в Монастырское или в Верхне-Инбатск. Этот край поднимать надо! Если по Дудинскому участку восемь – десять станков, то по твоему – семнадцать. Людей у тебя проживает сто пятьдесят крестьян да поселенцев. А инородцев: долган и ненцев – душ триста пятьдесят. Не думаю, что твоему хлебозапасному магазину легко прокормить такую ораву да сдать в казну, взамен хлеба, рухлядь песца, лисицы, волка, а также рыбы соленой. У тебя здесь самый могучий Енисей. Длина свыше трех тысяч верст по всей губернии, а ширина в шестьдесят – только у тебя на участке – нигде больше. А рыба: осетр, сиг и нельма. Скажи, в каком месте в нашей губернии это есть? Нет такого места! Я сам горжусь низовьем. И ты гордись, Илья Андреевич!

Хозяин молчал, потом не выдержал:

– Ты, Полина Кузьминична, зубы не заговаривай. Давайте выпьем и закусим. Человек с дороги, а ты его лясами потчуешь.

Илья Андреевич чокнулся с Сотниковым, с женой.

– За встречу, Киприян Михайлович!

Капля вина, словно кровавая слеза, выкатилась из уголка рта и повисла на волосатом подбородке Ильи Андреевича. Он смахнул ее и с грустью посмотрел на купца:

– Киприян Михайлович, я думал, ты поддержишь с переводом, а ты неволишь меня еще послужить царю и Отечеству И Полина уже не ерепенится.

– Кто сказал, что я не ерепенюсь? Я хоть с этим обозом уехала бы. Да ты без меня пропадешь или на юрачке женишься!

Киприян Михайлович засмеялся.

– На юрачке женится, придется в чуме жить. Кочевать по тундре. С вашей избой ей не управиться.

– Смех смехом, – почесав лоб, сказал Илья Андреевич, – но еще года три помыкаюсь. А там пусть туруханский заседатель ищет замену. Так что, Полина Кузьминична, говорю здесь при Сотникове, больше о переезде не заикайся. А если Кривошапкин добр душой, то, может, удастся раньше уехать.

Киприян Михайлович посветлел. Он встал, притянул за сюртук оторопевшего хозяина и поцеловал.

– Правильно решил, Илья Андреевич, по-нашему, по-казацки. Такие люди, как вы с Полиной Кузьминичной, нужны нашему краю, коль душа у вас о деле болит. Больше порядка будет на станках, надолго будут оседать наши люди, и юраки крещеными станут. А когда пароходы расколют льды Ледового моря и караваны судов пойдут по Енисею в Европу, жизнь другой станет. И низовья нашего она не минет. Давайте еще по чарке за наши необжитые места!

Сурьманча – юрак крепкий. Меняет у купца без долгов. Товар на товар – без спору. Константин Афанасьевич доволен: хорошая рухлядь у Сурьманчи. Не чета – Сынчу. Удивляется он юракам. И тот и другой живут по левобережью. Тундра одинаково богата зверем и птицей, Енисей и озера – рыбой. Да, видно, князец сам не охоч ни к охоте, ни к рыбалке. Трех жен завел по совету шамана, а кормить их нечем. Ждет, когда каждый сородич отдаст часть добычи, ждет, когда дикий олень сам заглянет в чум.

Сурьманча и рыбак, и охотник, и пастух олений. Мало спит, мало отдыхает – работой пробавляется. Отдыхом считает смену рыбалки на охоту или охоты – на рыбалку. Хорошо места знает, где и рыба, и песец водится. И братьев, и сестер, и детей, и внуков своего рода старик научил охотничьему ремеслу, открыл много тайн о повадках зверей и птиц. Научил сети и силки ставить, пасти настораживать. А жена Чимга искусных мастериц из женщин и девушек сделала. Шьют красивые парки, бокари и расшивают их бисером. И удача не обходит род стороной. Он даже два ведра вина у купца выменял. Но выпьет, когда будут встречать в тундре первое после темной полярной ночи солнце. Выпьет с родней по чарке, походят кругом, зажгут костер, постучат в бубен и поклонятся появившемуся на горизонте светилу.

Сноровистые у него младшие братья и племяши! Уже запрягли оленей, уложили тюки, жерди, провизию и товары. Отвели свой караван к протоке, чтобы не мешать дудинцам. Закурили и пришли проститься с купцом.

У купеческого обоза суета. Степан Буторин разложил вдоль него четыре огнища, чтобы светлее было укладывать на нарты и увязывать кули с пушниной, рыбой, куропаткой, бивнем. На дрова не скупился. Теткин дал швырка с лихвой. В отблесках огнищ по красному снегу двигались огромные тени. Уставший Хвостов с каюрами запрягал оленей. Кто-то ругался, заводя оленей в упряжку, кто-то искал веревку, кто-то кули порожние. Приказчик Сотников успевал давать советы и следить за укладкой рухляди на нарты, чтобы не поломали или, не дай бог, не порезали веревками шкуры в пути.

Со стороны Караульной послышался недалекий лай собак, пропал и снова повторился.

– Кого-то нелегкая несет середь ночи, – недовольно заворчал Степан Буторин, – будто дня светового не хватило. Спали бы спокойно в избе в Караульной, а утречком на собак – и в дорогу.

– А может, человек торопится по иному делу! – возразил Иван Маругин.

– И такое мотет! – согласился Степан.

Через несколько минут у первого костра кто-то осадил упряжку.

От собак шел густой пар. Они жадно хапали снег. Человек встал с нарты, привычно сбросил на санку сокуй и подошел к плотникам:

– Здорово, мужики! В ночь уходите?

– Да! В двенадцать! А чего хотел? – полюбопытствовал Буторин.

– Мне Сотников нужон. Весточку я от Катерины Даниловны привез. Кличут меня Кокшаровым. У меня станок на левобережной протоке.

– А зачем так собак гнал?

– Боялся, разминемся. Темно, мог ненароком проскочить.

– Счас я позову, – вызвался Степан Варфоломеевич.

И ушел в сторону станка. В небе горели звезды. Над угором трепетало северное сияние.

– К утру мороз соберется, – решил Степан, запахивая полы ямщицкого тулупа.

У дома Прутовых топтались юраки во главе с Сурьманчой. Дверь избы открыта. В сенях, поперек двери, лежала собака. Степан переступил и постучал во вторую дверь.

– Заходи! – услышал женский голос.

Степан, согнувшись, вошел в переднюю. Гость прощался с хозяевами. Сотников уже одет и глядел на часы. Кукушка прокуковала десять.

– Пора! Спасибо за гостеприимство, – поблагодарил Киприян Михайлович.

– Мы выйдем позже, к обозу, – предупредила Полина Кузьминична, – собирайтесь.

– Ты чего, Степан? – спросил купец.

– Прибыл на собаках нарочный из Дудинского, Екатерина Даниловна что-то передала. Кокшаровым назвался.

– Это наш крестьянин. И станок фамильный называется Кокшаровским, – пояснил Илья Прутовых.

– Знаю. Крепкий хозяин. Не раз встречались. – загорелся Киприян Михайлович. – Я его отправлю к вам, Илья Андреевич. Примите его, покормите собак, а переночует в балоке с Иваном Маругиным. Мы к обозу.

Полина Кузьминична подбросила дров в печку и поставила варить оленье мясо с крупой. Илья Андреевич порубил сига, бросил в чан с водой и поставил на печь:

– Пусть закипает, муку потом всыплю! – предупредил хозяйку.

Киприян Михайлович простился с Сурьманчой и направился к упряжкам. В свете костра увидел Кокшарова:

– Здравствуй, Афанасий! Ты что по ночам мотаешься?

– С Дудинского иду. Почту везу. Герасимов попросил. Тебе от супружницы подарок. Низко кланяться велела вместе с сыном.

– Спасибо и тебе, и ей. А сейчас иди, поужинай у Прутовых. И собак заодно покорми. Спать будешь в балоке.

Сотников у огнища открыл пакет и стал читать: «Дорогой и любимый наш муженек и тятя, с любовью и нежностью к тебе твоя Катя и сын Александр».

У Киприяна Михайловича на лице загуляла улыбка и радость. От волнения он сделал передышку. Глянул в небо, где зависло трехцветное полярное сияние. Три цвета почти слились: «Это я, Катя и Сашка», – радостно подумал он и принялся за письмо.