Братья - Градинаров Юрий Иванович. Страница 73

Только уехал Болин, как подул шелоник. Темно-серые облака цеплялись за вершины гор, стряхивая иголки снега, зависали в ложбинах, закрыв для солнечных лучей небесные щели. В лесосеке срывалась поземка, металась по елани, налетала на стволы деревьев, на время угасала и снова вертелась. Ползло по земле снежное марево. Ветер навалился невесть откуда на верхушки, раскачивал, заставлял их скрипеть, биться ветками, нагнетая лесную тревогу. Смешались и вой ветра, и скрип деревьев, и шум россыпей снега, подхваченных его порывами. Степан завалил очередную лесину, поднял голову и с тревогой смотрел на приближающуюся пургу.

– Мужики! – закричал. – Ко мне! Надо убираться восвояси, пока совсем не разгулялось. Жаль! Всю делянку снова присыплет.

Собрали топоры, рогатины. Вешками пометили срубленные лиственницы на случай заноса, погасили костер и гуськом стали спускаться к подножию Рудной. Накинули капишоны парок на головы, отворачивали лица от снежной пыли. В чумах и балках дымились печи. Порывы ветра слизывали дым у самых труб и дымовых отверстий чумов и мигом размывали его в сыром воздухе.

– Сейчас привяжем балки к бревнам, чтоб в пургу не перевернуло. Занесем внутрь дрова, лопаты. Пригодятся в пургу. Запасайтесь терпением, енисейцы! По нужде ходить только по веревке. Черная пурга дня три будет, – предупредил плотников Степан Варфоломеевич.

Енисейцы заулыбались, мол, пошутил Буторин. Тот построжал:

– Я, друга мои, не шучу! В черную пургу потеряться – что сучок топором срубить! Потому веревка к месту! А то выйдешь, упрешься лбом в снежную стену, и завертит тебя ветер-шайтан во все стороны! Рядом с избой находили мертвых, заплутавших в снежной круговерти. Но уж после пурги. Человек кругами ходит у балка или избы, а вовнутрь не попадает. Шайтан его водит, пока не замерзнет.

Енисейцы присмирели. Как-то невольно сжались в жестких парках, будто пытались сохранить телесное тепло на дни черной пурги.

А Степан строжил:

– Ее и зовут черной, что снег темнеет, когда его крутит ветер до двадцати саженей в секунду. Никому спасения нет, если она застает врасплох.

Набожные плотники перекрестились. Быстро закрепили балки, занесли дрова. Решили по очереди чистить снег у дверей каждого балка, чтобы можно выбираться наружу. Кашевар Михаил Парфентьевич с Пальчиным кормили артельщиков. Чайники кипели в каждой «избушке на полозьях». Огоньки свечей вздрагивали при каждом порыве. Балки скрипели от ударов ветра. По крышам и стенам дробно стучал снег, будто кто-то стрелял мелкой картечью. Раскаленные докрасна конфорки печей отдавали тепло, тускнели и снова разгорались закатом от залетающего в трубы свежего ветра.

Когда кашеварил Михаил Парфентьевич, никто не видел, но артельщики, ставшие в пургу лежебоками, без варева не оставались.

Пришвартованные веревками «избушки на полозьях» выдержали беснующуюся стихию. Лишь несколько оленьих шкур, которыми обтянуты балки, лохмотьями висели на стенах. Пурга закончилась к концу третьих суток. Из занесенных балков выбирались через снежные штольни, пробитые в снегу. Прикрывали ладонями глаза от солнечного света. Воздух прозрачен, будто вымыт пургой. Над долиной стояла веселящая тишина. Все в округе казалось чистым, свежим, только родившимся на свет божий. Небольшие светотени лежали у застругов, очерчивая сугробы. В небе кружили совы, выискивая оголодавших за пургу мышей. Куропатки жадно набрасывались на торчащие прутики ивняка, не боясь появившихся из трехдневного заточения людей. Дмитрий Пальчин и юрачки отбрасывали лопатами снег от утонувших в сугробах балков.

– Ну, мужики, меняем топоры на лопаты и – на очистку лесосеки! – сказал Степан Варфоломеевич. – Накрутил шайтан снегу по самое некуда!

На склоне горы соорудили волокушу, прикрепили веревки и начали укатывать просеку. По вешкам откопали занесенные лесины. Всю ночь работали плотники и лопатами, и ломами, и топорами. К утру катнули первые бревна. Скрипели на ломах колоды, гудели катящиеся по деревянным полозьям ошкуренные лиственницы. А у подножия их сортировали, штабелировали. Один штабель на постройку барака и лабаза, второй – на штольни. Через три дня прибыли из Дудинского десять нарт с кирпичом, керосином и свежим хлебом. Кирпич сложили под крышу будущей бани, хлеб разнесли по балкам, керосин отдали кашевару. Он будет выдавать на чистку пил, на заправку ламп и на розжиг огня кузницы.

Хвостов пояснил Буторину:

– Степан Варфоломеевич, я не стал везти глину. У Угольного ручья, на склоне, есть она, – показал Мотюмяку Евфимыч в сторону Рудной, – отбросите снег и увидите. Надолбите ломами и кладите каменку. Кто печник?

– Печников трое. Из тех, кто нашу церковь чинил. Они и в бараке печь поставят. А за медеплавильню боятся браться. Никогда, говорят, не клали адову печь. Хотят чертежи взглянуть. Если в них разберутся, то, может, и согласятся. А нет, придется искать кладчика. Они же подсобляли б по его указке, – ответил Степан Варфоломеевич.

– Через неделю стану кирпич доставлять. Тысячи три, что покрепче для печи. А то иной уже в прах превратился.

– А что ж ты хошь? – спросил Буторин. – Лет тридцать стены держал церковные и уж с десяток – лежит в лабазе. Он – не вечный. Старится, как и человек.

– В этих местах дерево устойчивей обожженной глины. Вон новая церковь стоит лет двенадцать, и лишь дважды чинили. Холодновата, но крепенькая. Купцы для громады постарались в обмен на кирпич.

– Знаю, Мотюмяку Евфимыч! Святое дело сотворили Сотниковы и для земли, и для небес. Может, и нам еще кирпич послужит.

– Конечно! За четыре ходки пятьюдесятью нартами управлюсь, – заверил Хвостов.

Он стоял, покачиваясь, будто хотел что-то услышать от Буторина. Потом вдруг спохватился, подскочил вплотную к Степану Варфоломеевичу и легонько ткнул пальцем в грудь:

– И еще, Степан Варфоломеевич, чуть не забыл! Мерзлотничек небольшой соорудите! Где летом рыбу свежую, туши оленьи хранить? Людей кормить надо, а их летом много прибудет. Иван Казанцев обещал в начале мая муксуна подвезти. Пока кули с рыбой в снегу потерпят. А снег сойдет, куда спрячешь? От тепла порча пойдет! Я из Дудинского двадцать туш подкину. Будешь выдавать по векселям кашевару. А летом всю провизию возьмет на себя Сидельников. Он приказчик, ему и людей кормить. А у тебя забот полон рот, – посочувствовал Хвостов.

– Сочувствовать вы горазды. А как быстрее с лесом управиться – никто не подсобит и не подскажет. Ты мне еще и мерзлотник вешаешь. Я-то сотворю, да людей маловато. Тут с пилами была возня. Вязли зубья в смоле, как мухи в меде. Хорошо, старшина енисейцев подсказал промывать керосином. После него лиственничная смола, как вода, стекает. Продольные пилы славные попались – пильщикам под стать. И низовой, и верховой – выносливые, как волы. Пошла добротная доска. Видишь, в штабеле? Они же и точильщики. Точат пилы умело, со своими секретами. Но с нами пока не делятся! Ну да бог с ними! Главное, не просят выпить. Мои артельщики нет-нет да и кивают на зелье. А эти, богомольные, молчат. Перед трапезой крестятся, как и положено верующим. По характеру – добряки, мухи не обидят. Лишь старшина их нахрапистый. На старовера смахивает. Но болеет за громаду, за артель. Хотя старшина и должен быть таким.

– А мои, потаповские, как? – поинтересовался Хвостов.

– И Болин, и Пальчин – разворотливые. Дважды говорить не надо. Понимают с полуслова. И дрова, и печи, и олени в полном порядке. А уж кашевар – на всю округу! Я такого бы в свою артель взял. Что топором по дереву, что ножом по хлебу. Сегодня поужинаешь, сам убедишься, Мотюмяку Евфимыч.

Хвостов нетерпеливо дослушивал Буторина. Не привык он к длительным разглагольствованиям, да и пастухов своих от этого отучил.

– Много говоришь, мало делаешь! – не раз одергивал он болтливых пастухов. – Скажи двумя словами суть, о чем думаешь, и я пойму.

Пока старшина артельщиков рассказывал о делах, Хвостов думал о мерзлотнике. И когда наступила пауза, он взял его за руку: