Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Гортнер Кристофер Уильям. Страница 52

Библиотекарь посмотрел на меня через толстые стекла очков. Потом взволнованно сказал:

– Его высочество уже прибыл. Вы просили приватности, донна, и потому я закрыл архив для посетителей, сославшись на необходимость инвентаризации новых поступлений. Однако прошу вашего прощения, боюсь… но я должен подчеркнуть…

Он запнулся, и я скрыла удивление. Неужели этот суетливый маленький человек и в самом деле решил, что я собираюсь заниматься любовью на куче его драгоценных рукописей?

Я прикоснулась к его рукаву. Он вздрогнул.

– Вам не о чем волноваться. Обещаю, все останется на своих местах. Ничего неподобающего не произойдет, но я должна просить вас сохранить это между нами. – Я извлекла кошель из-под плаща. – Это вам за труды.

Оценив размер взятки, он покраснел.

Громко шурша юбками по полу, я прошла мимо него.

Библиотека показалась мне еще более переполненной, чем я помнила, если такое вообще возможно. Книги и папки не вмещались в отведенные им места, вываливались водопадом, образуя неустойчивые нагромождения. Вдоль стен на скамье лежали груды свитков и пирамиды нераспакованных ящиков, запечатанных моей любимой печатью с изображением папских ключей и быка. Я направилась к ним и тут услышала голос словно из ниоткуда:

– Насколько я понимаю, его святейшество имеет страсть к письменному слову.

Я повернулась, и перед моим взглядом материализовался Альфонсо, появившийся из прохода между полками.

В руках он держал книгу. На нем был зеленый шерстяной камзол и темные рейтузы, мягкие сапоги из нубука плотно обхватывали мощные икры. В растрепанных волосах застряли клочья паутины и даже обрывки пергамента, будто он рылся в сваленных здесь кипах. Лицо его выражало блаженное удивление, словно он погрузился в сон и не хотел, чтобы тот кончался.

– Мой отец всегда любил книги, – сказала я, когда он приблизился.

И осознала, что мы здесь только вдвоем. Стоя на полу, он был не так изящен, как сидя в седле, двигался немного неловко, словно тесная одежда сковывала его. Вероятно, дело было не в природной неуклюжести, а просто он, в отличие от иных моих знакомых, не стал тратить время на отработку каждого жеста. И одежда его казалась плохо подогнанной, потому что для него это не имело значения. «Вероятно, нагой он великолепен», – поймала я себя на мысли и тут же смутилась.

– Посмотрите, какая прелесть! – Он подошел и протянул мне книгу.

Вернее, это была переплетенная папка, явно старинная, что объясняло почтение, с которым он ее держал. Прошитая вручную, во влажных пятнах, с выцветшими чернилами, папка была открыта на странице с изображением гиганта в алом плаще, раздутом ветром. Гигант был обвит извивающимися змеями, будто веревками, а за его ребра цеплялись два страдающих херувима.

– Лаокоон, – сказала я. – Он был жрецом в Трое и попытался разоблачить уловку с конем. Он и его сыновья Антифант и Фимбрей были удушены морскими змеями, насланными богами.

– Вы знаете эту историю?

Он говорил бархатным грудным голосом без той хрипотцы, что я слышала на дороге.

– Да, знаю. Это пьеса Софокла, пересказанная в «Энеиде» Вергилия.

– Этой копии «Энеиды» более четырехсот лет. – Он, казалось, был поражен, словно не мог в это поверить. – Я нашел ее там, в конце, среди других манускриптов из Императорской библиотеки Константинополя. Вы знали, что у вас тут есть книги из павшего города?

– Нет. Но это не моя библиотека. Она принадлежит его святейшеству.

– Да. Глупо с моей стороны. Откуда вы могли знать обо всем, что здесь хранится? – Он неожиданно улыбнулся, и в уголках его глаз появились морщинки. – Боюсь, среди книг я теряюсь. Забываю обо всем.

– Да, я так и подумала.

Я улыбнулась ему в ответ, хотя и сделала шаг назад – боялась утонуть в его глазах. Вблизи стало видно, что в них нет ни зелени, ни серых пятнышек, как у Санчи. В них были янтарные крапинки, как кристаллики турмалина, которые в рассеянном свете приобретали золотистый оттенок. С его широкими скулами и нечесаной гривой, он напоминал молодого льва.

Мы стояли в неловкой тишине, не зная толком, что делать дальше. Потом он сказал:

– Присядем?

Я последовала за ним вглубь библиотеки в нишу, где он обустроил гнездышко – уложил потертые подушки, переместил книги и рукописи на кафедру поблизости. Воздух здесь казался более спертым и сумеречным, тени удлинялись по мере того, как солнце двигалось над Ватиканом.

Он показал на незажженный ручной фонарь на полу:

– Библиотекарь предложил мне его – сказал, что в такое время солнечный свет вреден для глаз, но я не могу себе представить открытый огонь здесь. Малейшая неосторожность – и все сгорит. – Его пробрала дрожь. – Мудрость тысячи лет превратится в прах, как сейчас во Флоренции.

– Вы имеете в виду костры, которые разжигают по приказу Савонаролы?

Я отодвинула в сторону несколько книг в нише и села. Это было правильное решение – надеть простое платье без всяких украшений. Он пробормотал извинения, взял книги и положил на пол так осторожно, будто они живые.

– То, что делает этот человек, ужасно! Отнимает у людей самые прекрасные вещи. Сжигает тот мир, который построили Медичи, – столько великолепных произведений искусства погибло безвозвратно. Говорят, самого Боттичелли вынудили бросить в огонь некоторые работы. Как можно требовать уничтожения красоты?

– Разве Савонарола не проповедует, что если мы хотим приблизиться к Богу, то должны отказаться от искушений, которые ведут нас к греху? Он не первый, кто хочет избавить мир от идолопочитания. Святой Бернардино из Сиены проповедовал то же самое. Оба заявляют, что тщеславие – наиболее вопиющий грех человечества, – сказала я, с удовольствием наблюдая за тем, как на его щеках появляется румянец.

– Вы верите в это?

– Не думаю, что моя вера имеет какое-то значение. Я женщина, одно из низших творений Господа, если верить Савонароле. Он приказывал сжигать в своих кострах представительниц моего пола или забивать камнями и вешать. У него армии детей рыскают по городу в поисках нечистых и неправедных.

– Да нет же, ваша вера имеет значение.

Он подался ко мне поближе, и я почувствовала исходящий от него запах знания: пыли, старых бумаг и едва ощутимый – его пота. Все это создавало неописуемый аромат. Он схватил меня за руку, не чувствуя той дрожи, которая при этом прошла по моему телу.

– Женщины не бездумные существа, созданные из ребра мужчины, чтобы вынашивать наше семя. Они тоже могут одарять мир знанием и искусством. Женщины на протяжении истории подняли нас до более высокой цели.

– Правда? – Я посмотрела на наши сцепленные руки.

Мои, казалось, потерялись в его – маленьких белых ковчежках, облаченных в красновато-коричневый бархат. Я снова посмотрела в его глаза, наслаждаясь физическим воздействием его взгляда.

– И кто же?..

– Ну, такие женщины, как… – Он прикусил губу. – Аспасия Афинская! – воскликнул он. – На нее среди других ссылались Платон, Аристофан и Плутарх. Она влияла на политические и художественные решения ее любовника Перикла, писала собственные сочинения, хотя ни одно из них не сохранилось.

– Но ведь она к тому же была куртизанкой?

– Да. – Он покраснел. – Но снискала уважение большинства знаменитостей ее эпохи. Ее единственную из афинских женщин приглашали на философские диспуты. А возьмите Гипатию Александрийскую. Она возглавляла школу платоников в ее родном городе. Сократ сообщает нам, что она настолько превосходила всех других, что ее можно назвать самым выдающимся мыслителем того времени.

– За что ее и забили насмерть камнями. – Я улыбнулась, чтобы сгладить мучительную гримасу на его лице. – Так что мы проделали полный круг до святого Бернардино и Савонаролы. Женщина, выражающая свои мысли, – опасное существо.

– Не для меня. – Он еще сильнее сжал мои руки и подтянул меня поближе; мне вдруг показалось, что мои пальцы размягчаются. – Я уважаю женщину, которая высказывает свое мнение, не боится бороться за свои убеждения и быть самой собой.